Она привстала на пальцах и прижалась к его щеке губами. Губы были горячи. Ванзаров тщательно следил за своими руками. Пока она не закрыла дверь.
Дернув за ус и крайне довольный собой, он поднялся наверх. Оставлять номер американца без присмотра нельзя. Францевич наверняка под утро сделает вылазку, когда все, по его расчету, будут спать без задних ног. Хитрый и круглый месье тоже будет не прочь, кажется, изучить содержание номера. Выбора просто не оставалось.
Ванзаров вытащил из своего номера кресло, перегородил им ломаную створку и уселся. Он так устал, что заснул мгновенно. Сон его был чуток. Ни одна попытка проскользнуть мимо не удалась. Не стоит будить спящего полицейского. Даже если он в отставке…
Актерский материал
(Из комедии «БУРЯ» Шекспира В.)
Рекомендованный цензурой для господ, ставящих сценки в драматическом кружке в канун Рождества, а также в иные праздники и увеселительные мероприятия
ПРОСПЕРО
Эй, Калибанъ! Эй, рабъ, комокъ земли,
Откликнись!
КАЛИБАНЪ
(за сценой)
Здѣсь еще довольно дровъ.
ПРОСПЕРО
Иди сюда скорѣе, черепаха:
Здѣсь для тебя другое дѣло есть.
ПРОСПЕРО
О гнусный рабъ, самъ демонъ зародилъ
Тебя въ твоей проклятой Сикораксѣ!
Поди сюда!
Входитъ Калибанъ
КАЛИБАНЪ
Пусть вредная роса,
Которую сбирала Сикоракса
Перомъ вороньимъ съ ржаваго болота,
Падетъ на васъ! Пусть знойный вѣтеръ юга
На васъ и день и ночь упорно дуетъ
И струпьями покроетъ ваше тѣло!
ПРОСПЕРО
Спасибо, другъ! За это, вѣрь же мнѣ,
Отъ судорогъ и сильнаго колотья
Ты не вздохнешь свободно во всю ночь;
Вокругъ тебя сберутся домовые,
Чтобы колоть, и мучить, и кусать,
И щипать тебя, какъ сотъ медовый!
А каждый ихъ порядочный щипокъ
Чувствительнѣй пчелиныхъ уязвленiй.
КАЛИБАНЪ
Мнѣ надобно окончить мой обѣдъ.
Вѣдь островъ мой – зачѣмъ же отнимаешь;
Ступайте прочь!
Отъ матери моей получилъ его одинъ въ наслѣдство.
Да, правда, ты сперва меня ласкалъ,
Ты мнѣ давалъ пить ягодную воду
И выучилъ, какъ должно называть
Тѣ двѣ свѣчи, большую и меньшую,
Которыя горятъ тамъ высоко, —
И я тебя тогда любилъ за это.
На островѣ тебѣ я указалъ
Источники, соленые колодцы,
Безплодныя и годныя мѣста.
Будь проклятъ я за то, что это дѣлалъ!
Нетопыри, и жабы, и жуки,
Всѣ гадины, всѣ чары Сикораксы
Да ниспадутъ теперь на васъ двоихъ!
Я самъ себъ былъ королемъ сначала;
Вы прибыли – я сдѣлался рабомъ, —
И я одинъ теперь у васъ въ услугахъ.
Вы сдѣлали утесъ моимъ жильемъ,
А островъ мой присвоили себѣ.
ПРОСПЕРО
Ты лживый рабъ! Тебѣ нужны побои,
А милости ты ставишь ни во что.
Да, я ласкалъ тебя, какъ человѣка,
Я раздѣлялъ съ тобой одно жилье
До той поры, пока, неблагодарный,
Ты дочь мою не вздумалъ обезчестить.
КАЛИБАНЪ
О-го-го! Да, жаль, не удалось мнѣ:
Ты помѣшалъ, а то-бъ я расплодилъ на островѣ довольно Калибановъ!
ПРОСПЕРО
Презрѣнный рабъ, не можешь ты принять
Ни одного благого впечатлѣнья.
Творенiе, способное лишь къ злу!
Прибывъ сюда, тебя я пожалѣлъ,
Училъ тебя работать, говорить,
Чтобъ высказать ты могъ свои понятья.
Ты лишь мычалъ тогда, какъ дикiй звѣрь.
Я одарилъ твое мышленье словомъ.
Но доброе съ твоею злой природой
Я никогда не могъ соединить.
Я вынужденъ былъ бросить трудъ напрасный
И для тебя избрать жильемъ утесъ,
Хоть большаго ты стоилъ наказанья.
КАЛИБАНЪ
Да, говорить меня вы научили—
И я могу теперь васъ проклинать!
Пусть поразитъ васъ красная болѣзнь
За то, что я умѣю говорить!
ПРОСПЕРО
Колдуньино отродье, вонъ отсюда!
Неси дрова! Смотри же, будь живѣй!
Смотри, смотри, когда съ пренебреженьемъ
Иль нехотя исполнишь мой приказъ,
Я судоргой замучаю тебя,
Я кости всѣ твои наполню болью,
И въ бѣшенствѣ заставлю такъ рычать,
Что по лѣсамъ всѣ звѣри встрепенутся!
КАЛИБАНЪ
(Въ сторопу)
ПРОСПЕРО
Ну, гадкiй рабъ, ступай скорѣй отсюда!
Калибанъ уходитъ
Полоса рассвета разрезала белый мир надвое. Тучи отделились от льда. У залива появился светлеющий горизонт. Снег выпал целиком, утопив пушистыми волнами все. Ветер обессилел и затих до поры. Утро вступало тишиной. День обещал стать сверкающим в брильянтах мороза, как и должно быть перед русским Рождеством.
Доктор Могилевский возвращался в пансион усталым привидением. Впечатлений ему хватило надолго. Он не ожидал, что спокойная жизнь санаторного врача сыграет с ним злую шутку.
Оставшись наедине с телом, покрытым одеялом, в ночной тишине, он испытал приступ панического страха, с которым совладать не смог. Ему стало казаться, что одеяло чуть шевелится, слышались звуки с кушетки, каких не могло быть, и мерзкий холодок пробирался по спине. Не выдержав пытки, доктор распахнул форточку, чтобы не так набирался смрадный дух, и бежал из кабинета. Но и в коридоре не было покоя. Сидя в кресле, он не мог оторвать взгляд от двери. Ему казалось, что там слышатся тихие шаги и она вот-вот распахнется, и тогда… Могилевский не знал, что с ним будет, если вдруг… А в голове, как нарочно, вертелись слова Ванзарова про ожившего. От этого становилось совсем дурно. Ему казалось, что волосы его шевелятся сами собой, быть может, седеют.
Терпеть все это было невозможно и незачем. Разбудив Кабаниху, он приказал отнести тело в ледник. Его помощь не требовалась. Старуха справлялась сама. Могилевский шел за ней следом и клял себя последними словами. Он дал слово заканчивать с криминальными романами, а то воображение что-то слишком резвым стало. Только заперев ледник и отдав ключ Кабанихе, он ощутил облегчение. Но вернуться в пансион решился уже под утро.
Могилевский надеялся тихо пробраться в номер и забыться сном хоть на пару часов, пока не придет время идти на кухню снимать пробу завтрака. Он надеялся, что Ванзаров спит у себя. Как любой нормальный человек. Но «нормальный человек» было явно не про этого господина. Ванзаров сидел в холе этажа. Неловкого скрипа ступеньки было достаточно, чтобы на доктора уставились глаза в узком разрезе век. От взгляда этого Могилевский потерял присутствие духа, обретенное с таким трудом.
Между тем Ванзаров сладко потянулся, как кот, поспавший на печи, по-кошачьи потер ладошкой лицо, отчего усы его приобрели вид взволнованных кустов, и улыбнулся доброй, чистой, утренней улыбкой. Выглядел он свежим и бодрым, будто не проспал полночи в кресле.
– Доброе утро, доктор! – сказал он, так резко вставая с кресла, что Могилевский отпрянул. – Порядок навели?
Этот полицейский бодрячок был особенно неприятен, особенно таким утром, но поделать доктор ничего не мог, только молча кивнул.
– Чудесно… – Ванзаров, ничуть не стесняясь, все-таки врач, скинул пиджак и стал быстро расстегивать сорочку. – Вижу, за ночь хорошо выспались, подежурьте за меня минут пяток тут. Кресла у вас удобные…
Усталые синяки под глазами вряд ли говорили о хорошем сне, но спорить Могилевский не стал. Пусть делает что хочет. Лишь бы пристава здесь не было. Он покорно уселся на мягкую подушку и тут только понял, как устал…
Утро занималось, мороз покусывал голую грудь и спину, но было весело. Ванзаров медленно и глубоко набрал полные легкие жгучего воздуха и выдохнул облако пара. Шагнув до ближайшего сугроба, который вырос за ночь чуть не до колен, он схватил пригоршню сухого, пушистого снега и стал растирать кожу, фыркая бурно и хрипло. Снег летел с него хлопьями и серебрился в воздухе. Телу жалости не давали. Обжигающий снежок покрасил грудь пунцовыми пятнами, взялся за руки и хорошенько прошелся по плечам. В сугробе зияла дырка, а Ванзаров пыхтел разгоряченным конем. С него валил пар. Счастье свежего снега должно быть полным. И с разбегу он кинулся в соседний сугроб, как в омут, замахал руками, стал кувыркаться и раскидывать белые фонтаны, пока не разнес снежную горку в клочья. Так купается здоровое, сильное животное, веселый хищник, не знающий страха, владеющий собой и своими силами.
Могилевский с недовольством обозрел румяный торс, который Ванзаров не считал нужным скрывать.
– Вы что… в снегу барахтались?
– Водная процедура. Чтобы не возиться с умыванием… – ответил Ванзаров. – Украду у вас еще ровно три минуты…
И он вернулся ровно через три минуты. В свежей сорочке, подтянутый, бодрый и сильный. От него, как от печки, шло необъяснимое тепло мужской силы. Даже причесаться успел.
