Стараясь ничем не выдать владевших ею чувств, княгиня затеяла обыкновенную в подобных случаях пустую светскую болтовню, в коей приняли посильное участие все члены ее семейства. Даже князю Аполлону было милостиво дозволено вставить несколько слов; княжны Елизавета, Людмила и Ольга трещали без умолку, то и дело сбиваясь на довольно бестактные глупости; но главный разговор, натурально, происходил между Аграфеной Антоновной и княжной Марией.
Разговор этот был продуман Аграфеной Антоновной до мелочей и в течение некоторого времени умело направлялся ею в заранее проложенное извилистое русло. Несмотря на бьющее в глаза богатство княжны и ее кажущуюся независимость, Аграфена Антоновна чувствовала себя полновластной хозяйкой положения. На ее стороне были богатый опыт, точное сознание поставленной задачи и, наконец, возраст, который княжна Мария, как девица воспитанная, просто не могла не уважать. Соперница же была молода, одинока, растеряна и понесла столь много тяжких утрат, что представляла собою сплошное больное место. Куда ни кинь, о чем ни заговори — повсюду у нее были болевые точки, и княгиня Зеленская раз за разом расчетливо била по этим точкам, не забывая сладко улыбаться и ласково кивать. Она без видимой нужды, еще раз выразила горячее сочувствие по поводу кончины старого князя, поохала над ужасами войны и обругала последними словами французов, не забыв помянуть и Лакассаня, шпиона Мюрата, который чуть ли не всю зиму жил с Марией Андреевной под одною крышей, выдавая себя за ее управляющего.
Не был обойден ее вниманием также и флигель-адъютант его императорского величества, полковник конной гвардии граф Алексей Иванович Стеблов, приезжавший зимою в N-ск с целью допросить, а если понадобится, то и арестовать княжну Вязмитинову, подозревавшуюся в сговоре с упомянутым уже Лакассанем и в государственной измене. Аграфена Антоновна была о графе Стеблове самого дурного мнения. «Как можно, — сказала она, — подозревать в столь тяжких злодеяниях столь невинную, чистую и несправедливо обиженную судьбой барышню! Мария Андреевна выше подобных подозрений, хотя некоторые основания для них, признаться, все-таки имелись. Основания вздорные, незначительные и даже не стоящие упоминания в приличном обществе, но все же...»
Далее княгиня похвалила сделанный в доме ремонт и несколько преувеличенно ужаснулась неимоверным трудам и материальным затратам, коих потребовало от «бедной сиротки» восстановление в прежнем виде разоренного войною родового гнезда. Вслед за тем вполне естественным образом речь зашла о графе Бухвостове, который до самого последнего времени столь мудро и бескорыстно руководил княжной и без которого та, несомненно, не смогла бы столь достойно справиться с выпавшими на ее долю бедами и лишениями. О Федоре Дементьевиче княгиней Зеленской были сказаны самые теплые слова; Аграфена Антоновна даже обронила слезу, рассказывая, как была потрясена известием о безвременной и ужасной кончине графа.
Словом, ничто не было забыто в этом продолжительном монологе, изредка прерывавшемся лишь короткими репликами княжны Марии, выражавшими ее полное согласие со всем, что говорила Аграфена Антоновна. Спокойствие княжны обескураживало Аграфену Антоновну: все более кипятясь, она искала и не находила брешь в обороне юной гордячки. Княжна казалась неуязвимой и неприступной, как горная вершина, и это было воистину достойно удивления. Аграфена Антоновна, готовясь к этому штурму, рассчитывала довести девчонку до слез, дабы потом самой же и осушить их своим надушенным платочком, проявив тем самым материнскую заботу, в которой столь нуждалась «бедная сиротка». «Бедная сиротка», однако ж, и не думала плакать. Она была спокойна, приветлива, в меру улыбчива и мила, как будто речь шла о вещах вполне обыкновенных, наподобие выпавшего на прошлой неделе дождя или видов на урожай. Некоторую надежду Аграфене Антоновне внушала лишь заливавшая щеки княжны бледность, которая то появлялась, то пропадала, в зависимости от темы, которой касалась беседа.
Бледность эта была единственным видимым признаком одолевавшего Марию Андреевну холодного бешенства, но никак не слабости, как ошибочно решила Аграфена Антоновна. Цель этого визита, произносимых княгиней Зеленской сочувственных речей и даже самого переезда в соседнее имение была видна княжне так ясно, как если бы Аграфена Антоновна изложила ее простыми словами. Княжна стойко выдерживала скверно замаскированный напор княгини Зеленской, терпеливо ожидая момента, когда можно будет нанести ответный удар, — того самого момента, ради которого она согласилась принять у себя в доме эту стаю ворон-падалыциц.
И этот долгожданный миг настал.
Исподтишка шаря глазами по лицу княжны в поисках признаков подступающих слез, княгиня Зеленская наконец заметила украшение, надетое Марией Андреевной специально для нее, — то самое украшение, ради которого она ездила в город к ювелиру. Поверх строгого белого платья княжны виднелась одна-единственная тонкая серебряная цепочка, и глаза Аграфены Антоновны удивленно распахнулись, когда она увидела то, что висело на цепочке.
— Что это у вас, душа моя? — спросила она, указывая на маленький и невзрачный кусочек тусклого серого металла, имевший весьма странную форму, а вернее сказать, бесформенный.
— Пуля, — не дрогнув ни единым мускулом лица, ответила княжна. — Полагаю, ружейная, хотя я могу ошибаться.
— Пуля?! — едва ли не в один голос воскликнули все три княжны Зеленские, и самая старшая из них, Елизавета, подступила поближе с выражением боязливого интереса на толстом некрасивом лице. — Право, шер Мари, — продолжала она с глупой улыбкой, — мы достаточно наслышаны о ваших милых чудачествах вроде пальбы по мишеням, но носить пулю на груди — это, согласитесь, довольно странно. Но почему она такой необычной формы? Я думала, что пуля должна быть круглой.
Княжна Вязмитинова спокойно пропустила слова о своих странностях мимо ушей.
— Она и была круглой, — сообщила Мария Андреевна с улыбкой, от которой сердце Аграфены Антоновны почему-то испуганно сжалось, — пока ею не прострелили голову одному человеку.
— Человеку?! — опять вскричали все три княжны подобно греческому хору, сопровождающему своими возгласами каждую реплику героев античной комедии.
Княжна Елизавета, которая стояла ближе всех и, наклонившись, почти упираясь носом в корсаж Марии Андреевны, разглядывала странный медальон, распрямилась так резко, как будто ее ткнули шилом в обширный, далеко отставленный зад.
— Ах! — воскликнула она, томно закатывая глаза, — мне дурно!
Она недвусмысленно вознамерилась грянуться в обморок, но, поскольку вблизи не обнаружилось никого, кто выразил бы готовность ее подхватить, Елизавета Аполлоновна передумала, боком добрела до софы и плюхнулась на нее всем своим немалым весом.
— Полно, душа моя, — растерянно произнесла Аграфена Антоновна, — можно ли так шутить? Вы нас до смерти напугали! Поневоле поверишь, что...
— Я и не думала шутить, — неучтиво перебила ее Мария Андреевна. Не обращая внимания ни на Елизавету Аполлоновну, которая, раскинувшись на софе, изображала глубокий обморок, ни на остальных присутствующих, она пытливо вглядывалась в лицо княгини Зеленской. Аграфене Антоновне сделалось от этого взгляда не по себе: казалось, что княжна выбирает, куда вцепиться зубами. — Поверьте, сударыня, — продолжала княжна, — мне совсем не до шуток. Этой пулей был предательски убит Федор Дементьевич Бухвостов, мой опекун. Пулю передал мне известный вам Петр Львович Шелепов, который, как и я, не верит в то, что это был несчастный случай. Я велела подвесить пулю на цепочке и теперь ношу ее на груди, чтобы она ежеминутно напоминала мне о моем долге.
Аграфена Антоновна почувствовала, что бледнеет. Губы у нее предательски затряслись, глаза трусливо завиляли из стороны в сторону. Все это было чересчур неожиданно, чересчур опасно. Тяжелый взгляд княжны завораживал, как взгляд готовой к прыжку кобры. Чувствуя, что лицо ее выдает, княгиня Зеленская попыталась взять себя в руки и, приложив к сердцу пухлую дряблую ладонь, отдуваясь, проговорила:
— Какие ужасные вещи вы рассказываете, дитя мое. Право же, одиночество дурно на вас влияет, вам повсюду мерещатся какие-то нелепые кошмары. Предательство... убийство... Меня прямо в пот бросило!
— Неудивительно, — заметила княжна, продолжая в упор разглядывать Аграфену Антоновну.
Княгиня почла за благо не расслышать этого странного замечания. Шурша юбками, она поднялась, и все ее семейство поднялось следом, как по команде.
— Ваши странные речи наводят на мысль, что вы сильно переутомились, — заявила княгиня. — Вам надобно отдохнуть. Одиночество и великие труды пошатнули ваше здоровье. Хороши у вас соседи! Нет того, чтобы помочь несчастной сироте! Но будьте покойны, я этого так не оставлю.
