Фаберовский совсем закоченел, кончики пальцев немилосердно ныли, и он решил, что если немедленно же не отогреть руки, он их просто отморозит. Прислонив к двери чердака жестяную сорочку, чтобы свет от керосиновой лампы не пробивался сквозь щели, он зажал ее между колен и, скинув рукавицы, обхватил пальцами горячее стекло. И тут он заметил справа на доске накарябанный карандашом список. Забыв про костенеющие на морозе руки, он торопливо поднес к доске фонарь и прочитал первую строчку списка: «Чехович Казим. Ив., подплк., пом. инсп. погр. стрж., с Страннолюбским, отст. подпор.»
Казимир Чехович, подполковник из пограничной стражи! Это его Фаберовский видел десять минут назад!
Поляк принялся лихорадочно читать список дальше.
«Капитан Раух; Петр Симон, франц., с Раух.»
«Линевский, с Болесл. Писковским»
Этих четверых Фаберовский идентифицировать не мог.
«Поручик Юнеев, измайл. полк»
Вероятно, тот Алеша Попович, о котором говорил Лукич.
«Ротмистр Стенбок, конногвард.»
«Моос»
Черт знает, кто это такой…
«Григ. Депари»
Такого он сегодня видел. Уж не тот ли это Депари, про которого Лабурда упоминал?
«Алдр. Алдр. Налетов, Капитул Орденов».
Человек, наблюдавший отсюда за квартирой и составлявший этот список, явно был гораздо осведомленнее поляка. Но кто он, матка Боска?
Фаберовский полез в карман за карандашом и клочком бумаги, чтобы переписать весь список на бумажку Лукича, но ничего, кроме медной копейки, в карманах не оказалось. Тут на лестнице послышались шаги, он отставил лампу подальше и отставил сорочку от двери. Сквозь щель он увидел капитана Сеньчукова, который назвал пароль и был пропущен на собрание. Все-таки они не ошиблись!
Поляк взял копейку, поставил ею на стене кресты против фамилий, которые он опознал, и отправился к дыре в полу, чтобы попытаться услышать что-нибудь. Но сколько он не прикладывал ухо с воронкой к доскам черного потолка, ни единого звука не услышал. Тогда он перешел к дымоходу. Здесь дело пошло успешнее.
– Ты пошто, ворохоба, мои портянки выстирала? В чем мне на улицу выходить?! – Последовал сильный удар в трубу, в дымоходе посыпалась с шорохом сажа. – Чего воешь? Учить тебя надо али нет? У всех бабы как бабы, а этой на конке ездить надо! – Удар повторился. – На конке! – Еще удар. – Еще б на извощике! – Далее говоривший не стал утруждать себя словесами, и удары последовали один за другим. Наконец, шуршание сажи в дымоходе стихло, и стали слышны уже другие голоса:
– Тебе, Варгунин, решено доверить главную роль, так что береги себя ради общего дела! И в нужный момент не заробей. Ты же знаешь – Его Высочество нерешительных в таком деле не потерпит!
– Как-то мне боязно… – отвечал тот, кого назвали Варгуниным. – Когда какой офицер или даже полковник – я запросто управлюсь, а тут Он Сам!
– Дурак! Да тебе ж после такие виды карьерные откроются, о каких ты и мечтать не можешь! Меня, например, Его Высочество каждый год после красносельских маневров за границу на воды отправлял геморроиды лечить.
Шуршание осыпавшейся сажи в дымоходе заглушило дальнейший разговор – в нижнем этаже возобновились боевые действия.
«Может позвать городового? – подумал Фаберовский. – А то из-за этой дуры, потратившейся на конку, ничего не услышу».
Сквозь шуршание сажи снова пробились голоса из квартиры Черепа-Симановича, и поляк сразу оставил всякие мыли о городовом:
– Куда это вы, капитан Сеньчуков, откланиваетесь? Как только доходит до серьезного дела, вы сразу откланиваетесь.
– У меня назначена встреча, господа.
– Насчет сегодняшнего сбора мы не вчера решили, капитан, вы вполне могли бы назначить встречу на другое время.
– Да он всегда участвует только в тех делах, где нет никакого риска, зато большие выгоды по службе или в денежном смысле, – сказал тонкий капризный голос. – А чтобы самому пожертвовать ради Его Высочества – так он сразу в кусты!
Тут он услышал, как кто-то поднялся по лестнице и открыл чердачную дверь. Фаберовский метнулся за печную трубу и осторожно выглянул из-за нее. Его фонарь тревожно мерцал у дыры в полу. Пришлось выскочить из укрытия и, прикрутив фитиль, тут же вернуться обратно.
– Кто здесь? – спросил испуганный женский голос и в проеме двери показался бабий силуэт с тазом, полным белья.
Поляк притаился. Баба поставила таз, намотала на руку конец мокрой скатерти и настороженно двинулась в сторону Фаберовского, то и дело останавливаясь и прислушиваясь. Она подошла к дыре в полу и встала на самом краю.
Стояла она долго, и у Фаберовского замерзли голые руки, которые он в спешке не успел сунуть в рукавицы. Поляк попытался спрятать руку в карман, и это движение не ускользнуло от острого слуха бабы.
– Ах, вот ты где, мазурик! – вскрикнула она, шагнула вперед и тотчас провалилась в дыру.
Фаберовский бросился ей на помощь, представив себе, что будет, если она проломит второй слой досок и дранку и рухнет в квартиру, но в тот же миг схлопотал тяжелой мокрой скатертью по морде. Поляк завалился на спину, а очки его отлетели куда-то во мрак.
– Ты что, курва, делаешь! – вскрикнул он и лягнул ногой темноту.
– Убили, убили! – заверещала баба и грохнулась оземь, так что скрипнули выдираемые из балок гвозди, державшие черный потолок, и в носу у поляка засвербело от столетней пыли.
– Заткнись, дура, пока и впрямь не убил! – сказал поляк, встал на четвереньки и принялся кружить по полу в поисках очков. – Я не мазурик, а секретный агент. Это в каком же другом государстве секретных агентов на службе мокрыми скатертями по лицу лупят и очки сбивают?
Вой сразу утих и баба запричитала:
– Так это я выходит, секретного агента по морде мокрым бельем шваркнула! Запамятовала, Господи, ведь Агриппина Ивановна говорила! Да ведь это Сибирь!
– Да уж не иначе.
– Где вы, ваше благородие? Давайте я вам рожу-то хоть оботру!
– Да уж обтерла, холера ясная!
Было слышно, как баба вылезла из дыры в полу и бухнулась на колени, стукнув лбом об пол.
– Не погубите, ваше благородие! Муж у меня пьяница, шестнадцать детей… вечно буду Бога молить! А стеклышки ваши за печную трубу отлетевши.
– Вешай свои тряпки да убирайся! – прорычал поляк, нацепляя на нос очки.
– Вот спасибо, милостивец! – обрадовалась баба. – Благодетель вы наш! Желаете, я вам бельишко постираю?
– Ты вот что, ты мне лучше по-другому услужи!
– Ох, родненький, – испугалась баба. – У меня ведь и так шестнадцать детишков-то. Куда ж мне еще? Да и холодно здесь.
– Дура! Ты когда пойдешь вниз мимо той квартиры, ухо к двери приложи да послушай, о чем там говорят. Если что услышишь, мне потом перескажешь. Понятно?
– Понятно, родненький вы наш… Вот и Лукич меня о том же просил… Только не серчайте, я в один миг все повешу!
Баба кое-как побросала скатерти на веревки и скатилась вниз с чердака на лестничную площадку. Дверь в квартире Черепа-Симановича распахнулась, и баба была сметена вывалившими оттуда офицерами – все они были взъерошенные, кто в наброшенной на плечи шинели, кто просто в мундире, и все, как один, с шашками наголо. Впереди оказался подполковник пограничной стражи, который взмахнул шашкой и крикнул:
– Сеньчуков и Юнеев – на чердак! Раух – спуститесь вниз и посмотрите, нет ли там во дворе и на улице кого подозрительного.
– Ох! – сказала баба, придавленная между стеной и дверью, и измождено села на гранит площадки, растопырив ноги в грязных валенках.
Первым полез Юнеев, придерживая на голове мерлушковую шапку. Капитан Сеньчуков тоже поднялся на чердак и встал рядом.
– Копотью керосиновой пахнет, – сказал он. – Должно быть, притаился где-то здесь.
– Надо бы фонарь принести, – крикнул Юнеев вниз подполковнику Чеховичу.
Становилось ясно, что уйти отсюда миром не удастся, и Фаберовский стал лихорадочно составлять план кампании. Единственное, что он смог придумать – вылезти на крышу через слуховое окно. Был риск сверзнуться вниз по обледенелой кровле, но внизу были еще не убранные огромные сугробы, что давало ему шанс на спасение.
Подполковник Чехович ушел в квартиру и вернулся с керосиновой лампой. Он и еще несколько офицеров поднялись на чердак и присоединились к Юнееву и Сеньчукову. Медлить было больше нельзя. Поляк схватил фонарь и метнул его в противника. Затем бросился к окну, ухватился руками за балку и ногами вышиб раму наружу.
– Вот он! – крикнул подполковник. – Юнеев, держи его! Сеньчуков, лезьте через второе окно на крышу.
Лезть в окно ногами было страшно, Фаберовский помнил, что от слухового окна до карниза аршина полтора, не больше. Но так он хотя бы мог цепляться руками за косяки, пока не упрется ногами в водосливный бортик. Что он и сделал. Утвердившись каблуками на скользком бортике и распластавшись спиною на заснеженной крыше, он увидел прямо перед собою черное жерло водосточной трубы, а за ним пропасть улицы и дом на той стороне. В ярко освещенном окне, так близко, что казалось, можно было потрогать рукой, три рожи с раскрывающимися от изумления глазами плющили носы о стекло. На рельсы конки выскочил дежуривший сегодня дворник Мухоморов, плечи и шапка которого были засыпаны обрушившимся вдруг на него с крыши снегом, задрал голову и закричал, махая руками:
