— Что… кто…зачем… — проговорил он.
— Сыскная полиция, особый отдел, — мрачно пояснил Ванзаров. — Хотите узнать, зачем вас нашли, или сами расскажете?
Завиток не нашелся, что ответить. Ему помогли:
— Отмалчиваться бесполезно. Вы подозреваетесь в убийстве вашего друга, Макара Николаевича Гайдова. Совершено вчера утром между девятым и десятым часом… Что, господин Шилкович, убивать легко, а жить с этим — непросто?
— Да что вы такое говорите…
— Я говорю, что вчера утром после восьми утра вы постучались к Гайдову. Пришли с вином и бокалами, дескать, отметить будущий успех. Он вам открыл, но пить не стал. Попросили картину показать, Макар отказался. Как ни уговаривали, он стоял на своем. Слово за слово — у вас взыграли нервишки. Схватили, что попало под руку, и ударили друга в висок. Когда обнаружили, что Гайдов мертв, сорвали картину и спрятали у себя на квартире. Где мы ее вскоре и обнаружим. А уходя, закрыли дверь ключом, что над дверью хранился. Только не заметили, как попали ботиночком в лужу крови. Ножка у вас тонкая, с другой не спутаешь. След как раз подходит… Так ведь было?
— Нет, не так! — в свой черед крикнул Завиток.
— Поправьте, если ошибаюсь.
— Я действительно пришел к нему примерно в четверть девятого. Он с вечера просил заглянуть, боялся проспать развеску. Макар дверь не отпер, ответил, что уже проснулся, скоро сам доберется. Я и пошел в Общество. И вина никакого не было!
— Когда вернулись?
— Быстро. Туда и обратно. Наверно, и девяти не было… По дороге Макара не встретил, хоть деваться ему некуда. Тогда я решил поторопить его, может, лег вздремнуть. Он странный, всякое выкидывал… Стучу, никто не отзывается…
— Продолжу… — предложил Родион. — Захотелось хоть одним глазком на полотно взглянуть. Любопытство задушило. Взяли ключ с перекладины, открыли… Продолжайте…
Слегка дрогнувшей рукой Шилкович наполнил рюмку, выпил и занюхал кулачком, как делает большинство мужского населения империи. Тех самых мужиков, что пашут, сеют и жнут, а картин не пишут. Куда только богемность делась.
— За порог зашел, смотрю: Макар на столе привалился. Как-то странно, скособочился. Позвал… Голоса не подает. Подхожу ближе, а у него из виска кровища хлещет… И не дышит… Я из квартиры выскочил, дверь запер, ключ — на место и пошел по городу гулять. До ночи бродил, не мог успокоиться…
— Следовало вызвать полицию.
— Страшно стало. Оправдываться потребуют. Еще ботинок запачкал, еле платком оттер. Тут выставка на носу, начнутся расспросы, подозрения, вот как сейчас! — взвизгнул Завиток. Жалобно и отчаянно.
— Что же картина?
— Что — картина? — не понял юноша, подливая в рюмку. Надо же, пьет — и не пьянеет. Комплекция хрупкая, а хоть бы что. Вот бы такому обучиться. Крайне полезное умение для сыщика.
— Как с ней поступили? — пояснил Родион.
— Что можно делать с пустым местом! Драпировка скинута, мольберт голый.
— И вы сразу решили, что это дело рук господина Глазкова.
Ольгерд залил рюмку в глотку, хлопнул об стол и спросил:
— А что тут можно подумать?
— Например, господин Софрониди. Живет напротив — ему сподручней.
— Может, и Колька, — согласился верный друг. — Только Илюшенька — подлец отменный. За рубль кого хочешь продаст. Все переживал, сколько Макар денег за картину загребет, все завидовал богатству его дядьки. Больше некому…
— Когда спускались, на лестнице кого-то встретили?
— Не было никого. Рано ведь…
— Во дворе наверняка кто-нибудь был.
— Вот и нет: пусто. И ворота отперты…
— Объясните, господин Шилкович, зачем Глазкову картина? — резко повернул Ванзаров. — Допустим, он украл и убил. Что дальше? Что с ней делать? Вы бы как поступили?
Завиток поморщился:
— Не знаю… Продал бы…
— Выдав за свою?
— А что такого? Подождал бы лет пяток, пока все забудется, и неплохо заработал. Гайдов писать умеет.
— Какой там сюжет? — невзначай спросил Родион.
— Если б знать! Макарка, гад, секретничал, закрывал ее, как невесту… Никто не знал… Водку будете?
Отвергнув соблазн, чиновник полиции потребовал от Завитка оставаться на месте до глубокого вечера или пока сам за ним не явится и с большим удовольствием покинул ресторан. Богемная атмосфера стала уж больно удушлива.
На улице за него взялась логика. И стала нашептывать: «Если поверить словам этих скользких личностей, что получается?» Получается, что убийце оставалось чуть больше получаса, чтобы провернуть все дело, ответил ей Родион. При этом не попасться на глаза и вынести картину. «Как такое возможно? — опять спросила логика. — Вор и убийца — разные профессии, разве нет?» Родион согласился. Но ей было мало: «А если один из них врет?» А если оба? — возразил Родион. На этом спор благополучно зашел в тупик. И тут в разгоряченную голову Родиона пришла идея, которая требовала немедленной проверки.
Городовой Брусникин заметил подозрительную личность издалека. В этот раз юнец двигался не сворачивая и как будто прямо на него. Ну, точно — террорист. Сейчас выхватит бомбу — и нет младшего городового, останутся ошметки шинели и благодарность начальства. Изготовившись к худшему, Брусникин расстегнул кобуру и тронул рукоять револьвер. Чтоб при малейшем движении…
Юноша торопился, но руками размахивал, а не прятал их по карманам. Не дойдя пяти шагов, улыбнулся совсем просто, почти по-детски и громко спросил:
— Городовой, вы вчера утром на этом посту находились?
Такой вопрос от террориста служивый не ожидал и промолчал сурово. Все еще сжимая оружие.
— Ой, извините! Позвольте представиться: Ванзаров, от сыскной полиции… Здравствуйте… — И мальчишка протянул руку.
И тут Брусникин вспомнил. Его приятель, старший городовой Самсон Семенов, как-то украдкой показывал новичка и отзывался о нем в самых лестных выражениях. Причем величал «отменным человеком» — не меньше! И это Семенов, от которого слова доброго не дождешься о своем брате-городовом, не то что о чиновнике. Осознав роковую ошибку, Брусникин отменно козырнул, а потом с чувством пожал теплую и упругую ладошку. И доложил: который день на одном месте.
— Примерно с восьми до половины десятого не замечали каких-нибудь господ с большими прямоугольными предметами?
— Так точно, было. Целых три штуки. Несли что-то большое и плоское. Я уж собрался проверить, но, гляжу, заворачивают в Общество художников. Ну, все понятно — маляры. С той стороны Гороховой являлись. А что, надо было задержать?
— Нет, правильно поступили… Спасибо, вы мне очень помогли! — сказал Родион и рысцой отправился к дому на Большой Морской улице.
А Брусникин остался от встречи в самых приятных впечатлениях. Прав Семенов: славный малый, хоть начальник, а человек!
Павел Наумович Музыкантский так давно вращался в мире прекрасного, что прекрасно усвоил: успех выставки определяет не качество картин, не толпа посетителей, не помпезность зала, а рецензии в вечерних и особенно утренних газетах. Что репортеры отпишут, с тем публика и согласится. Свое мнение иметь тяжело и хлопотно, а вот пристроиться к чужому — очень приятно.
Главный человек на вернисаже не художник, а журналист. Его следует встретить, приласкать, угостить, а там, глядишь, и сил на картины не останется. А раз так — писать придется только похвалы и дифирамбы. Чтобы критиковать, это же думать надо. А репортеры тоже люди, и ничто человеческое им не чуждо. Ленивы и любят шампанское. Главное, чтоб имена его подопечных не перепутали. Пускай часть картин уже продана, но ведь это начало! Ведь художник — та же дойная корова. Чем известнее коровушка, тем молочко ее слаще, то есть дороже. Потому господин устроитель тщательно подсчитывал количество бутылок для фуршета, в который раз проверяя список приглашенных, чтобы не забыть нужного щелкопера.
От приятного занятия его оторвали грубо и громко. Молодой человек полноватой наружности, слегка запыхавшись, кашлянул так, словно в пустом зале взорвали бомбу. Музыкантский вздрогнул и вопросительно приподнял брови: дескать, в чем дело, любезный? Кажется, тот самый мальчишка, что утром по залу болтался.
— Вы вчера картины для развеса до которого часа принимали?
Вопрос был столь безумен и задан так нагло, что Павел Наумович не смог ответить как следует: «вам какое дело?», а растерянно пробормотал:
— До десятого часа… У нас с этим строго. Опоздания не допускаются. А…
— А сколько картин каждый участник выставки приносил?
— По одной, разумеется. Но…
— Но вы лично у каждого принимали?
— Как же иначе!
— В чем… В чем картины приносили?
— В чехлах… Позвольте! — Устроителю надоело, что какой-то юнец играет им, как мячиком. Всему надо меру знать. Пусть был сбит с толку, но теперь поставит нахала на место. — Что вам здесь надо? Кто вы такой? И что за допрос?
