— А если он будет настаивать на своих словах, тогда, наверное, он говорит правду! — закончил Роже. В восторге он хлопнул меня колену, да с такой силой, что чуть не покалечил меня. — Что у вас за голова, отец Бернар! Вы хитры, точно лис!
— Благодарю вас.
— Пойду искать этого Бартелеми. И если с ним все сойдет удачно, днем я поеду в Пибро. Ей богу, если бы только мне разделаться с этой историей, какая была бы благодать! И для вас, отец мой, тоже, — поспешил добавить он. — Вы сможете спать спокойно, когда убийцы будут наказаны.
Мне было стыдно сознавать, что я, якобы скорбя о гибели отца Августина, лишился сна по совершенно иной причине. Мне было стыдно, что я недостаточно предан его памяти. И оттого, сразу после ухода сенешаля, я приступил к своим обязанностям с возобновленным рвением. В тот самый день должен был явиться тесть Раймона Мори, который был, если вы помните, богатым меховщиком. С помощью Раймона Доната я допросил этого человека о предполагаемых еретических воззрениях его зятя и, поскольку его ответы меня не удовлетворили, снова стал задавать ему вопросы. Ссылаясь на показания, полученные отцом Августином от других свидетелей, я заметил, что в некоторых случаях они противоречат меховщику. Они называли его среди участников одного разговора, о котором он якобы ничего не знал. Они утверждали, что он говорил: «Мой зять — проклятый еретик!» Как он может отрицать свое участие, когда оно так очевидно?
Уверяю вас, я был сама непреклонность. В результате долгого и утомительного допроса меховщик капитулировал. Он признался, что хотел защитить Раймона Мори. Он плакал и молил о прощении. Я сказал ему, что прощаю его от всего сердца, но он должен быть наказан и будет наказан за свои грехи. Приговор будет вынесен на следующем аутодафе, и хотя предстоит еще справиться в различных ученых книгах, но обычно епитимья, налагаемая на укрывателей еретика, включает молитву, пост, бичевание и паломничество.
Меховщик продолжал плакать.
— Конечно, — сказал я ему, — если станет известно, из признаний других свидетелей, что вы разделяли взгляды Раймона…
— О нет, отец мой, нет!
— Раскаявшийся еретик получает прощение. Упорствующий еретик не получает.
— Отец мой, я не еретик, клянусь! Да я никогда, никогда в жизни — я истинно верующий католик! Я люблю матерь нашу Святую Церковь!
Не обнаружив доказательств противного, я поверил ему; у инквизитора еретической греховности со временем развивается чутье на ложь и правду. Пусть истина глубоко сокрыта, ты всегда ее чуешь, как свинья чует трюфели под землей. Кроме того, меховщик поклялся говорить чистую, простую и полную правду, а катар никогда, ни при каких обстоятельствах, не принес бы подобной клятвы.
Тем не менее я продолжал делать вид, что не верю, ибо подозревал, что отец Жак получил щедрое вознаграждение за проявленную к Раймону Мори снисходительность, и в таком случае плата, скорее всего, поступила от тестя Раймона.
Так или иначе, я решил проверить это предположение.
— Как же я могу вам поверить, — сказал я, — когда вы упорствуете в сокрытии истины?
— Нет! Никогда!
— Никогда? А как же те деньги, что вы заплатили, дабы помочь вашему зятю избежать наказания?
Меховщик взглянул на меня сквозь слезы. Краска медленно сошла у него с лица. Он судорожно сглотнул.
— Ах, — еле слышно произнес он, — я и забыл об этом.
— Забыли?
— Это было так давно! Он меня попросил!
— Кто? Отец Жак?
— Отец Жак? — Меховщик в ужасе вытаращил глаза — Нет! Мой зять попросил. Раймон попросил меня.
— Сколько?
— Пятьдесят турских ливров.
— И вы их ему дали?
— Я люблю свою дочь — она мое единственное дитя, я бы сделал что угодно…
— Вы бы пошли на убийство ради нее? — спросил я, и он уставился на меня таким жалким и растерянным взглядом, напуганным и хмельным, но не от вина, что я едва не рассмеялся. — Есть предположение, — соврал я, — что когда отец Августин арестовал Раймона, вы наняли убийц, чтобы разделаться с ним.
— Я? — взвизгнул человек. Затем гнев охватил его. — Кто это сказал? Это ложь! Я не убивал инквизитора!
— Если вы сделали это, вам следует признаться сейчас. Потому что в конце концов я все равно узнаю.
— Нет! — закричал он. — Я сказал вам, что это ложь! Я сказал вам, что я заплатил деньги! Я рассказал вам все! Но я не убивал инквизитора!
Несмотря на все мои усилия, я не смог убедить меховщика отказаться от этих слов. Только пытка заставила бы его изменить свое мнение, но у меня не было желания применять пытку. Ибо существует предел, за которым человек признает все что угодно, а я никогда всерьез не верил, что тесть Раймона Мори виноват в смерти отца Августина. Конечно, я был готов проверить его признания. Я был готов вызвать многих свидетелей, которых отец Августин уже допрашивал, и расспросить их о привычках меховщика, о его расходах и знакомствах. Но я не подозревал его в том, что он часто заходит в трактир на рынке или играет в кости с Жорданом Сикром. Я не подозревал его в том, что он подкупает конюхов епископа.
Я просто хотел удалить его из списка подозреваемых.
И я отпустил его, поблагодарил моих «наблюдателей» (братьев Симона и Беренгара, о которых упоминал выше) и закончил допрос. Затем я отвел в сторону Раймона Доната, чтобы дать ему распоряжения насчет составления протокола завершившегося допроса. Ему не терпелось высказать свое мнение о меховщике, и он считал, что тот «почти наверняка виновен в убийстве отца Августина». Но об отце Жаке он не упомянул.
Я был удивлен тем, как ему удалось побороть искушение. Мое удивление было столь велико, что я поднял вопрос сам.
— Вы, конечно, знаете, что отец Августин расследовал деятельность своего предшественника, — заметил я.
— Да, отец мой.
— Что же вы думаете о справедливости этого расследования?
— Я… я не вправе высказываться.
Нетрудно догадаться, что я был заинтригован необычной для него сдержанностью.
— Но, друг мой, — сказал я, — вы всегда высказывались.
— Это очень деликатный вопрос.
— Верно.
— И отец Августин велел мне помалкивать.
— Понимаю.
— А если вы думаете, что я и сам тут замешан, то, уверяю вас, это не так! — вдруг воскликнул нотарий, а я от неожиданности вздрогнул. — Отец Августин был вполне удовлетворен на этот счет! Он несколько раз спрашивал меня…
— Сын мой…
— И я сказал ему, что я доверял отцу Жаку, и меня не касалось, что это за люди, которых он допрашивал сотнями.
— Раймон, прошу вас, я вас не обвинял.
— Если бы он подозревал меня, отец мой, он бы меня уволил или еще хуже!
— Я знаю. Разумеется. Успокойтесь. — Я еще не все сказал, но меня прервало появление служащего, принесшего мне запечатанный конверт от епископа Ансельма. Он имел ко мне также и устное послание от сенешаля, которое передал слово в слово. Бартелеми, как оказалось, и вправду столкнулся с Пьером де Пибро в Крийо, но не слыхал от него ничего подозрительного.
— Мне велели передать вам, отец Бернар, что ваша хитрость удалась, — сообщил служащий.
— Спасибо.
— И еще мне велели передать, что умер второй заключенный. Ребенок. Тюремщик хочет с вами поговорить.
— Господи, помилуй нас! Хорошо, я поговорю с ним.
— Вдобавок меня просили донести до вас, что солдатам в этом месяце не заплатили жалование. Мы знаем, конечно, что вы очень заняты…
— Да, я этим займусь. Извинитесь за меня перед своими товарищами и передайте, что я зайду к королевскому конфискатору завтра. Как вы сами сказали, я очень занят.
Радостные вести, не правда ли? Неудивительно, что я находил мало утешения в жизни, среди сомнений, неудач и отчаяния. И все же мне еще предстояло вынести самый жестокий удар. Ибо, распечатав письмо епископа, я нашел внутри послание от Инквизитора Франции.
В нем сообщалось о назначении нового старшего инквизитора — и это был Пьер Жюльен Форе.
Я думаю, что вы знакомы с Пьером Жюльеном Форе. Я думаю, что вы должны были встречать его в Париже, ибо он привлекает всеобщее внимание, не так ли? Или, скорее, он заставляет обратить на себя внимание. Он очень шумный человек и всегда таким был; я могу это утверждать, потому что знаю его многие годы. Видите ли, он родом из этих мест.
Первая наша встреча произошла еще в бытность мою орденским проповедником, прежде чем поощрение моих учителей подвигло меня вновь надеть студенческую мантию, дабы я смог заслужить славу и приобрести влияние как лектор. (Смешно, не правда ли?) Путешествуя с отцом Домиником, я сделал остановку в Тулузе, во время которой ознакомился с местной богословской школой, где всего один год проучился Пьер Жюльен. В те дни это был бледнолицый рыхлый юноша, влюбленный в святого Фому Аквинского, чей труд «Summa» он целиком заучил на память. По моему мнению, именно этот трюк, а не блестящее красноречие или сообразительность, выделял его в глазах учителей — ибо, когда я присутствовал на одной из тамошних лекций, меня поразила глупость задаваемых им вопросов.
