Капитан Сеньчуков сидел в адъютантской боком на стуле и тупо глядел на стопку годовых рапортов из гвардейских частей, лежащих перед ним на столе. Стены кругом были увешаны табелями на востребование денежного и вещевого довольствия. Но ему было не до них. После вчерашнего у него болело все – и голова, и седалище. Седалище – от наказания, которому его подвергли, а голова – от мрачных мыслей.
Долгов у капитана Сеньчукова была тьма, а поступлений – кот наплакал. Жалования он получал 441 рубль, да столовых 420 рублей. Перед лагерем еще выдавали вторые фуражеля – около 150 рублей. Итого, выходило всего около тысячи рублей, при казенной квартире. Он едва сводил концы с концами, из-за чего завтраки у него в семье вообще заведены не были, с утра только чай, часа в четыре после службы обед да вечером чай с холодными остатками обеда. Он безумно завидовал Березовскому, заработавшему на печати мишеней для всей гвардии, и сам старался изобрести что-нибудь этакое денежное. Венцом его творческой мысли была оперативная шифровальная машина, состоявшая из двух пишущих машинок с перемешанными литерами. На одной печаталась отправляемая шифровка, представлявшаяся постороннему какой-то абракадаброй, а на второй получатель перепечатывал эту абракадабру и на выходе получал осмысленный текст. Но эта идея не вызвала ни у кого энтузиазма.
В комнату, насвистывая танец маленьких лебедей, вошел высокий худой генерал с длинными седыми бакенбардами – начальник штаба Гвардейского корпуса Скугаревский. Совсем недавно капитан Сеньчуков благодаря генералу слегка улучшил свое финансовое положение. «Вы, капитан, совсем дошли до ручки, – сказал тогда Скугаревский. – Намедни мыло из умывальни сперли, да в экспедиционном отделении моток бечевки пропал, и все на вас указывают». «Да вы не подумайте плохого, я бечевкой две кровати-«сороконожки» связал», – ответил ему тогда капитан. «Тем более, – сказал генерал. – Сперва «сороконожки», потом на конке начнете ездить, а потом станете денщика просить обеды из казарм приносить. Это мы знаем. У нас в офицерском флигеле и так уже ни одного таракана не осталось, все в казармы на кухню сбежали и там живут. Сходили бы вы, капитан Сеньчуков, на Гороховую, к полковнику Секеринскому в Охранное отделение. Говорят, у них вакансия образовалась, осведомителя в нашем штабе. Так я заинтересован, чтобы человек приличный был». Капитан тогда пошел, и полковник Секеринский действительно добавил к его жалованию целых сорок рублей.
– Вы что-то плохо выглядите сегодня, голубчик, – отвлек его от мыслей Скугаревский. – На вашей должности нельзя болеть. Уж продержитесь до Нового Года. Вот годовой отчет сдадим, тогда и отдохнете.
– Слушаюсь, ваше превосходительство, – вздрогнул Сеньчуков и пододвинул к себе счеты.
Он машинально сдвинул одну костяшку счет – денег у него был всего рубль.
– Не отвлекайтесь, капитан, – опять напомнил о своем существовании начальник штаба. – Вы знаете, мне некем вас заменить.
И Скугаревский вновь засвистел.
– Что бы ни говорили, Чайковский все-таки дивный композитор, – сказал он, подходя к двери из адъютантской.
– Не знаю, – протянул капитан и осторожно потрогал шов штанов сзади.
Тут в комнату вошел дежурный офицер и, спросив разрешения у Скугаревского, доложил капитану Сеньчукову, что его ждут из железнодорожного жандармского управления у аппарата внизу.
– Я смотрю, ваша служба у пана Секеринского движется, – ехидно сказал генерал, глядя, как капитан Сеньчуков несется вниз по лестнице.
– Александр, что ты такое натворил, что даже матушке нет покоя от твоих мазуриков?! – услышал капитан Сеньчуков в трубке голос брата, спустившись в канцелярию к аппарату.
– Я не понимаю тебя, Иван… – встревожился он. – Какие мазурики?
– Только что я посадил мать с Верой в вагон на единственно свободные места, и в том же отделении сидел тот самый француз, которого ты в Рождество велел арестовать и который якобы украл у тебя письмо! А с ним ехал еще один субъект…
– Высокий, в шубе и в очках? – воскликнул капитан.
– Да, он самый.
– Так они ехали в Гатчину?! А бомбы при них были?
– Ты псих, Александр, какие бомбы?! Разве для того, чтобы шантажировать тебя украденным у тебя письмом, нужны бомбы?
– У них было что-нибудь в руках? Саквояж? Жестянка какая-нибудь? Шляпная коробка?
– Хм… Да, что-то стояло у француза в ногах… Вроде небольшой баклаги, в которых чухонки молоко развозят…
– Вот! А ты его отпустил! Если с Государем что-то случится, вся кровь его падет на тебя! – Капитан Сеньчуков бросил рожок с наушником и побежал в гардероб за шинелью. Влезая на ходу в рукава, он выскочил из Штаба на Дворцовую площадь и, взрывая снег сапогами, понесся на набережную к великому князю.
* * *
– Так что ты мне хотела сказать? – спросила генерал-майорша у Веры, едва только поезд отошел от дебаркадера.
– Представляешь, что мне Настасья перед самым отъездом рассказала? – сказала та. – Арестант-то рождественский, свиное рыло, знаете кто, маменька? Тот самый учитель рисования, из-за которого папенька пострадал!
– Положим, папенька твой, Царство ему Небесное, пострадал не из-за учителя, пострадал он из-за своего… Тот самый?! Да неужто жив?! – генеральша перекрестилась. Артемий Иванович еще сильнее втянул голову в телячий воротник и натянул шарф чуть не до глаз.
– Жив, маменька, жив! – сказала Вера.
– Вот она, старая личина! Только какая же беда новая от него идет?
– А хвост у него, маменька, был?
– Да, тьфу, какой же у него хвост, коли он тот учитель! Вера, достань-ка мне из саквояжа фляжку.
– Маменька, а не будет вам? И так уже!
– Молчи! Молчи, дурочка! Подбирается он к нам! Отомстить, наверное, хочет. Ой, голова кружится! Фляжку скорее давай.
Генерал-майорша прильнула к поданной фляжке, и в воздухе расплылся запах коньяка. Артемий Иванович воспользовался тем, что она отвлеклась, и выполз в проход. Не разгибаясь и не оглядываясь, он быстро засеменил в конец вагона. Фаберовский последовал за ним. Здесь, на тормозе, Артемий Иванович объяснил поляку, кем был этот полицейский, и кто их попутчицы.
– Угораздило же их сесть прямо к нам! – крякнул поляк. – И что делать, когда все вагоны набиты… Придется пану Артемию дальше сеней в вагон не проходить. Час перетерпишь. Захочешь погреться – прячься в уборную. А я пойду на место, может, они что между собой интересное скажут.
Фаберовский вернулся обратно и сел на свой диван. Где-то за Александровской генерал-майорша опустошила свою фляжку и обратилась к поляку, сочтя его персону достойной для беседы.
– Вы в Гатчину ко двору представляться, или по личным делам?
– По коммерческим. Летом будем форелевый завод открывать, да еще у обывателей будем скупать капусту, морковь, картофель и малину.
– Так, может, и у меня купите? Прошедший год отменный урожай малины был.
– Купим, пани, только позже.
– Так вам, наверное, летом и жилье в Гатчине понадобится? Я могу квартиру уступить по сходной цене. Дачу-то нынче дорого у нас в Гатчине снимать.
– Это, наверное, было бы неплохо, пани.
– Вы один проживать будете, или вы семейный?
– Семейный.
– И дети есть?
– А то ж! Восемь душ. И ручная обезьяна на тормозах едет.
– Замерзнет же!
– Она привычная. Японская.
– Ее можно посмотреть? – заинтересовалась Вера.
– Ей Богу, не стоит, пани.
– Ваша обезьяна с хвостом?
– Нет. У них в Япониях все без хвостов.
– Понимаю, – кивнула головой генеральша. – Некоторые обезьяны очень похожи на чертей. Те, которые с хвостами, сущие дьяволы. А без хвостов тоже хороши… Хрю-хрю!
– Матушка не в себе, – ответила Вера на недоумевающий взгляд поляка. – У нас случилось неожиданное явление, страшный призрак из прошлого. Один негодяй двадцать лет назад преследовал нашу семью, посадил нашего папеньку в тюремный замок, и только потом справедливость восторжествовала и его выпустили. Все мерзавцы и прохиндеи тогда ополчились на нас. Один адвокат Сморкалов чего стоил!
– Этот Сморкалов сына моего младшего, Сергея, совратил, по судейской части идти соблазнил! – зло сказала Марья Ивановна. – Мне Сергей тогда сказал: «Видите, маменька, кто настоящую власть в жизни имеет? Папенька вон сколько лет полицмейстером служил, а адвокат его несколькими правильно сказанными словами в тюрьму засадил!» Они терзают мои внутренности!
– Черти?
– Дети! С этими детьми одно горе. Взять, к примеру, моих. Дочка так и осталась старой девой. Молчи, Вера, разве я не права? Старший хорошую карьеру делал, войсковым старшиной для особых поручений при наказном атамане Забайкальского казачьего войска в Чите, да пострадал от собственного прямодушия: пользовался без огляду, вот и погорел при ревизии, когда губернатора, атамана наказного, в Красноярск перевели. Дело губернатор замял, но пришлось в полицию перевестись, в Одессу. А ведь был бы сейчас генералом! Если бы вы знали, сколько трудов мне стоило добиться его перевода в Петербург! Если бы не его превосходительство, Петр Николаевич Дурново, который еще моего мужа покойного знал, так бы до сих пор в Одессе помощником полицмейстера и сидел. О младшем своем, Сергее, слова хорошего не скажу. До того его фуражка меня злит – не поверите, но я даже малины в саду видеть не могу! Погодите еще, родную мать засудит! Мы с отцом больше всего на среднего надеялись, он в гвардейский полк вышел, на войне каким героем себя показал! Батальонный командир его до сих пор вспоминает: очнулся он после ранения в госпитале, и первым делом спрашивает: «Седло мое цело? Семьдесят рублей плочено!» И на подушки откинулся. Потом Его Высочество Сергей Александрович заметил Александра на красносельских сборах и покровительство стал оказывать, капитаном сперва сделал, а потом и адъютантом при штабе Гвардейского корпуса пристроил. Когда Его Высочество в Москву губернатором назначили, сын тоже с ним туда адъютантом рассчитывал отбыть, да только отговорились, будто Их Высочество своих товарищей по полку берет, а Александру здоровье может не позволить службу при их особе исполнять. Я у генерала Скугаревского интересовалась, а он, жердь длинная, только кхекает загадочно… Сколько я сил на них положила, а они, как муж у меня помер, ни разу ко мне не приезжали! Уж сколько лет прошло…
