Но стоило Николасу услышать об этих мерах, как он отказался подчиняться. Он сомневался в пессимистической оценке счетов сыном. Если Бланшары стали менее зажиточными, чем раньше, то лишь из-за недостатка опыта у Теодора и его неумения руководить делом. Возможно, Теодор предпочтет, чтобы отец снова взял бразды правления в свои руки? А тем временем — не важно, сколько за столом собиралось народу, три человека или тридцать, — он желал, чтобы были выставлены все тарелки и супницы, напоминающие ему о том, что он создал.
В тот вечер в конце января за обеденным столом темного красного дерева не было гостей, собралась только семья. Теодор Бланшар сел на свое место между Николасом и Лидией, а лакей Джон снял с супницы выпуклую крышку, взяв ее за изящное украшение сверху, и разлил миндальный суп. Теодор всегда отличался завидным аппетитом, и сегодняшний день не был исключением. Он съел ложку, наслаждаясь сливочной сладостью и отмечая, что миссис Мидоус исхитрилась не дать супу свернуться и идеально приправила его мускатным орехом, лавровым листом и специями. Затем он повернулся к отцу:
— Я хотел бы узнать, сэр, подумали ли вы над нашим разговором неделю назад?
Николас Бланшар повернул к сыну худое, морщинистое лицо:
— И о чем шла речь?
— О переезде нашей мастерской в более модный район города, — сказал Теодор. — Я уже объяснял вам, что одной из причин ухудшения наших дел является то, что город стал расти в западном направлении. Другие ремесленники уже начали туда перебираться. Сегодня в Сохо работают несколько весьма доходных мастерских.
— И всего им хорошего, — ответил Николас. — Пусть остаются там, я за ними не последую, можешь быть уверен. С незапамятных времен наше ремесло находилось в этой части города. Зачем мне переезжать?
Он продолжал в том же духе, точно так же, как делал это неделю назад, две недели назад и во всех других случаях, когда Теодор предлагал какие-то изменения. С той поры как Бланшары прибыли в эту страну, они жили и работали на Фостер-лейн. Улица находилась в самом центре квартала ремесленников, чья профессия принесла семье состояние. Теодору достаточно было повернуть голову к окну, чтобы увидеть большой Зал золотых дел мастеров, а на улицах поблизости — Чипсайд, Гаттер-лейн, Кэрри-лейн и Вуд-стрит — уже несколько веков работали и процветали мастера золотых и серебряных дел.
Теодор еле сдерживался.
— Все это очень хорошо, отец, но ничего не остается вечным. Меняется мода, перестраиваются города. Имя Бланшаров уже не пользуется таким уважением, как раньше. Если мы это не признаем и не найдем способа исправить дело, наш доход еще больше сократится, и в конечном итоге мы обанкротимся. Я убежден, что наш оборот значительно возрастет, если мы переберемся на запад, в новые районы. Например, на Кавендиш-сквер или Сен-Мартин-лейн.
Николас потряс головой:
— Зачем нам переезжать? Чтобы каждый день тратить часы на дорогу в Зал и обратно, дабы поставить клеймо на изделиях? Чтобы мы потеряли из виду наших конкурентов и они бы этим воспользовались?
— В последние месяцы мы получили крайне мало значительных заказов, — заметил Теодор.
Ничуть не убежденный, Николас впился своими стальными серыми глазами в лицо сына:
— А как же чаша для охлаждения вина для сэра Бартоломео Грея? Мы таких ценных предметов никогда не делали!
— Да, сэр, но это исключение, и я полагаю, что в ближайшее время подобного заказа ждать бессмысленно, — возразил Теодор.
— Какие еще мастерские могут похвастать таким заказом? — Николас шумно уронил нож и вилку на рыбную тарелку и махнул Джону, чтобы он убрал ее. — Я сказал все, что хотел, по этому поводу, Теодор. Ты мое мнение знаешь. Оно основано на тридцатилетнем опыте. Можешь игнорировать его себе во вред, но не жди, что оно изменится.
На улице ветер набирал силу, зарядил сильный дождь. Теодор слышал, как ветер монотонно стучится в окна, сотрясая стекла в подъемных рамах. Он сидел с мрачным видом, опустив плечи. Лакей убрал посуду после первого блюда и поставил чистые тарелки. Мистер Мэттью долил в кубки бургундского. Теодор попытался заговорить с женой, приступая к большому куску тушеного кролика, своему любимому блюду, и маринованной цветной капусте. Но то ли кролик был слишком жирным, то ли его аппетит испортило препирательство с отцом. Лидия тоже не была склонна к общению. Ответив на вопросы о детях, она замолчала и не делала попытки поддержать разговор. Ему тоже ничего не приходило в голову.
Теодор взглянул на свою тарелку, на парад серебряных тарелок и посудин, на кусок оленины, покрывающийся жиром на сервировочном столике. Садясь за стол, он умирал от голода, теперь один вид такого количества еды вызывал у него тошноту.
В ту ночь, как и предполагал Гарри Дрейк, начал дуть штормовой ветер. Он был таким сильным, что погасил все фонари, висящие над дверями на Фостер-лейн. Несколько ремесленников заплатили сторожу, чтобы тот ходил по улице и охранял дома от грабителей, но в два ночи, заключив, что никто в такую суровую погоду не высунет носа на улицу, сторож решил провести остаток ночи в постели.
Когда городские часы пробили половину третьего, луну закрыли облака, — и никто не видел, как Гарри Дрейк вышел из борделя «У Долли» в Чипсайде, где он потратил полсоверена самым приятным образом, и пробрался в тень Фостер-лейн. По дороге он нырнул в тупичок и вывез оттуда тачку, взятую заранее у знакомого старьевщика. Хотя шторм затруднял продвижение, пустую тачку толкать было нетрудно, и через несколько минут Гарри Дрейк добрался до жилища Бланшаров. Именно там накануне он видел убегавшую Элси. Гарри оставил тачку в стороне и спрятался у входа напротив, пристально глядя на мастерскую Бланшаров. Сердце громко стучало в его груди. Ветер рвался вниз по улице с завываниями, напоминающими стоны умирающего человека. Не отвлекаясь на такие мелочи, Гарри Дрейк быстро соображал, припоминая полученные от дочери сведения, существенно дополнявшие те, что он добыл раньше.
В подвале мастерской находились три подмастерья, по очереди (по четыре часа) охранявшие помещение. Дежурство начиналось в восемь, двенадцать и четыре часа пополудни. Дежурный подмастерье обычно сидел в выставочной комнате на втором этаже около наиболее ценных серебряных изделий, включая тот предмет, который Гарри собирался украсть. Он посмотрел на два больших окна второго этажа и сквозь одно из них заметил слабый желтоватый, колеблющийся свет и неясную фигуру. Должно быть, это дежурный подмастерье, сидящий в кресле. До конца его дежурства оставалось еще два часа. Чего же он ждет?
Гарри Дрейк достал из кармана полоску черной материи и завязал ее, закрыв нос и рот. Вынутый из другого кармана обрывок веревки он обмотал несколько раз вокруг кулака, затем сунул руку за пояс штанов и вытащил нож с длинным лезвием. Крепко сжав его в руке, он вышел из тени.
С одной стороны от входа в дом располагалось широкое окно мастерской, но Гарри интересовало подъемное окно поуже, находившееся с другой стороны на уровне улицы. Он всунул лезвие ножа между верхней и нижней частями рамы. Подвигав ножом и резко повернув его, Гарри с легкостью открыл задвижку. Затем сунул нож в карман и достал ножовку. Быстро перепилив два железных прута, он перекинул длинные ноги через подоконник и скользнул в мастерскую. Там было так темно, что даже серебряные вещи практически нельзя было разглядеть. Но это его не беспокоило. В другое время его могли заинтересовать табакерки, чернильницы или подсвечники, но только не сегодня — сегодня он пришел за другим.
Некоторое время Гарри Дрейк сидел на полу в полной темноте, чтобы отдышаться и прислушаться. От напряжения по спине бежали мурашки. Он принялся разматывать веревку, обмотанную вокруг костяшек пальцев. Если подмастерье этажом выше услышал, как он влезал в мастерскую, звук шагов по скрипучей лестнице выдаст его, и Гарри будет наготове. Но, кроме жалобных завываний шторма, он ничего не услышал.
Гарри Дрейк снял свои тяжелые ботинки и, держа их в одной руке, медленно двинулся вперед. В коридоре, ведущем от входной двери, он поставил ботинки, затем на ощупь двинулся по холлу. Медленно поднялся по лестнице, стараясь ступать как можно ближе к стене, чтобы скрип половиц не выдал его приближения. Если подмастерье услышит его, он может разбудить других, и тогда все будет потеряно — придется уносить ноги. Но Гарри Дрейк был бесшумен, как моль, и ничем не выдавал своего приближения. На верхней площадке он помедлил, оттуда направо и налево вели четыре двери. Под одной из них он заметил слабый свет.
Гарри осторожно приоткрыл дверь. Это был самый опасный момент. Он должен подкрасться к мальчишке и заставить его молчать, прежде чем тот успеет позвать на помощь.
Подмастерье сидел в кресле перед затухающим огнем. Рядом с ним на столе, потрескивая, догорал огарок свечи. Гарри Дрейк нервно посмотрел на голову парня, решая, как бы осторожнее подойти. Секундой позже по его лицу расплылась широкая ухмылка — так широко в этот день ему ухмыляться не доводилось — голова подмастерья вяло склонилась на грудь: он заснул на дежурстве. Даже если бы он постарался, и тогда не мог бы сильнее облегчить задачу Дрейку.
