— Не позднее этой ночи мы покинем дом.
— Свят-свят, — перекрестилась та. — По какой причине?
— Это тебя меньше всего должно касаться. Начинай собирать вещи.
— Но у нас наберется на несколько чемоданов.
— Самое необходимое. Остальное со временем наживем.
— А куда съезжаем?
— Съемных квартир много. Позвоню по телефону, определюсь.
— Княжна знает?
— Не знает и не должна знать. Никто не должен знать!
— А как бежать?.. Заметят ведь. Привратник или дворецкий.
— Я знаю, как бежала моя мать из этого дома. Мы тоже воспользуемся тайной комнатой.
— Поняла, госпожа.
Прислуга стала бессмысленно копаться в платяном шкафу. Табба же бессильно опустилась на стул.
Глубокой ночью тихонько, чтоб не скрипел паркет, Табба и Катенька миновали гостиную, вышли в коридор, прошли через залу приемов.
В руках Катеньки был довольно вместительный чемодан, Табба несла саквояж поменьше.
Беглянки спустились по узкой деревянной лестнице, вошли в тайную комнату.
В темноте Табба нащупала выключатель, зажгла свет.
Дверь из комнаты в сад была заперта на длинный крюк. Актриса откинула его.
Собаки возле дворницкой при виде беглянок вначале испуганно всполошились. Катенька сунула им по кусочку колбаски, они успокоились.
За забором поджидала вызванная заранее пролетка, извозчик помог дамам погрузить вещи, ударил по лошадям, и Табба с Катенькой растворились в мареве петербургской ночи.
От берегов Сахалина пароход отошел настолько, что они виднелись уже расплывчатыми нереальными полосками.
На пароходе везли на материк не только служивый люд, отбывший полагающийся срок, но также малое количество каторжан, исправно отбывших наказание и теперь милостивой волею власти рассчитывающих на достойную жизнь.
Тем не менее свободное перемещение каторжанам на пароходе было запрещено, их держали в нижнем трюме в особых каютах, отгороженных от верхних надстроек железными прутьями с замками.
Охраняли их специальные конвоиры, натасканные на усмирение подобного люда, и при малейшем неповиновении и бузе усмиряли что мужиков, что баб привычно и жестоко.
Семье Блювштейн была выделена отдельная каюта во втором трюме. На полу лежали три соломенных матраца, затянутые серой мешковиной.
Еду им приносили регулярно и вполне сносную — не каторжанскую, а ту, которая предназначалась матросам. От постоянной качки Михелину сильно рвало, и Сонька, в очередной раз вытирая ей лицо и успокоив, выбрасывала испачканные тряпки в легко открывающийся иллюминатор.
Михель жалостливо и беспомощно смотрел на страдания дочки, не в силах чем-либо помочь. Лишь когда она засыпала, любовно гладил ее живот, в котором уже давал о себе знать семимесячный плод.
Сонька от морского путешествия осунулась, постарела, похудела. Михель же, напротив, был подтянут, собран, и даже выросшая на щеках щетина была ему к лицу.
В дверь каюты постучали. Михелина испуганно проснулась, отец помог ей сесть. Сонька откинула защелку, толкнула дверь.
На пороге стоял сухопарый малоразговорчивый старший помощник капитана Ильичев. Односложно спросил:
— Дочку тошнит?
— Бывает.
— Давай ее на палубу. Пусть воздуха наберет, пока погода не испортилась.
— Нельзя, — вмешался Михель. — Капитан запретил.
— Капитан запретил, а я разрешаю. — Ильичев нагнулся, взял девушку за руку. — Пошли, дочка.
Он провел ее по длинному коридору, помог подняться по узкой железной лесенке, вывел на нижнюю палубу, подвел к надраенным поручням.
— Держись покрепче, чтоб не снесло.
Здесь было ветрено, свежо. Глаза от бесконечного синего простора заслезились и даже закружилась голова.
Старпом заметил это, поддержал ее.
— Держитесь. Сейчас пройдет.
— Спасибо.
— Как тебя зовут?
— Михелина.
— Нерусская, что ли?
— Еврейка.
— А чего, ежели еврейка, на Сахалине оказалась?
— Так получилось.
— Я думал, только у русских получается.
Миха закрыла глаза, затихла, отдаваясь ветру и свежести.
— Я бы каждый день сюда выходила.
— Одной нельзя.
— Думаете, сдует? — слабо засмеялась девушка.
— Сдуть не сдует, а вот какой-нибудь сволочи лишний раз попадаться на глаза не стоит, — пробурчал Ильичев.
— На пароходе тоже сволочи есть?
— А где их нет?.. Мир делится на кого? На сволочей и на тех, кто хочет стать сволочью. — Немного помолчав, он предупредил: — Есть тут один соглядатай… вот перед его зенками лучше не скакать.
— Шпик?
— Приставленный… Вроде и мичманом значится, а каждого изучает, будто раздевает.
— Молодой?
— Молодой, да ранний! Далеко пойдет, если вовремя кто-нибудь не остановит.
— И когда он чаще всего юлит?
— Когда причаливаем к какому-нибудь порту. Там прямо-таки мечется… Вынюхивает, высматривает. Потому тогда лучше не выходить, лучше в каюте сидеть и любоваться туземным народишком через иллюминатор.
— А если спросит, кто я?
— Моя племянница! Остальное его не касается.
Михелина улыбнулась, тронула за плечо.
— Я боялась вас. Думала, вы злой.
— А я такой и есть. К тебе добрый, потому что с животом.
Неожиданно Ильичев вздрогнул, внимательно посмотрел в другой конец палубы, негромко произнес:
— А вот и он… наш сокол.
— Мичман? — догадалась Миха.
— А кто ж еще? Владимир Борисович.
Держась за поручни и заинтересованно заглядывая вниз, будто не замечая главного помощника и девушку, в их сторону двигался молодой и стройный офицер.
— Чего тебе? — довольно грубо спросил Ильичев, когда тот подошел совсем близко.
— Прогуливаюсь. Я вам помешал, Сергей Сергеевич?
— Воздух портишь.
Мичман снисходительно усмехнулся, пожал плечами.
— Грубовато для старшего помощника капитана. — Перевел взгляд на Михелину, улыбнулся. — А спутница ваша прелестна… Неужели дочь, Сергей Сергеевич?
— Племянница.
— Никогда не предполагал, что у вас есть столь очаровательная племянница. Почему скрывали?
— Ступай отсюда, Владимир Борисович, — посоветовал тот. — Не топчи зазря уши.
— Разумеется, — откланялся мичман, снова улыбнулся девушке. — Берегите себя и вашего ребеночка, мадемуазель. — И зашагал по палубе в обратную сторону. Неожиданно оглянулся и так же неожиданно представился: — Мичман Гребнов.
— Хреново, — проворчал Ильичев.
— Что делать?
— Держать курс на Россию, вот чего делать! А времени у нас еще столько, что всякое в пути может произойти.
Ночью поднялся шторм.
Пароход кидало вверх-вниз, из стороны в сторону с такой силой, что судно, казалось, в любую минуту могло развалиться, перевернуться, пойти ко дну.
Металась по палубе команда, орали и проклинали все на свете каторжане в своих загонах, били и материли их конвоиры.
Михелина металась на матраце, стонала, хваталась за мать и отца, плакала.
Ее рвало с такой выворачивающей болью и силой, что она хваталась за вспухающий живот, молила о помощи, цеплялась крючковатыми пальцами за родных.
За иллюминатором нещадно хлестал ливень, временами сверкала молния.
Под утро болтанка закончилась, но боль в животе Михелины продолжалась. Девушка корчилась, плакала.
Сонька, задыхаясь от слез и сострадания, прошептала Михелю:
— Беги за доктором!
Тот выбежал из каюты, оказался на верхней палубе и наткнулся на старпома.
— Что случилось? — спросил тот.
— Там дочка… Ей плохо!
— Где?
— В трюме. Нужен доктор.
— Сейчас позову!
Михель бросился вниз, скатился по лестнице, ворвался в каюту.
— Сейчас доктор будет!
Михелина продолжала кричать и корчиться.
Открылась дверь, в каюту вошел пожилой мужчина в белом халате и с медицинским кофром. За его спиной маячил мичман.
Доктор без лишних слов принялся осматривать беременную. Вскоре жестом он попросил всех выйти из каюты.
Присутствующие подчинились приказу, стояли за дверью, ждали результата. В коридоре появился старший помощник капитана, мрачно остановился в двух шагах от всех, тоже стал ждать.
И вдруг вопль такой силы и отчаяния донесся из каюты, что Сонька ринулась туда, налетела на доктора.
— Что-о?
Он печально сообщил:
— Преждевременные роды. Ребенок мертв.
Начальник Александровского-на-Сахалине отделения Департамента полиции Андреев Игорь Семенович был могучего телосложения, лицо его отличалось упитанностью и ухоженностью, глаза покрыты поволокой, за которой трудно было прочитать настроение и намерения полковника.
Сейчас он смотрел на вытянувшегося перед ним поручика Гончарова недовольно и даже брезгливо.
