— Ты еще кто такой? — спросил парень, озираясь по сторонам.
— Я? Рыболов. Тухлую рыбу ловлю. Вот навроде тебя…
— Да ты сыщик? По мою душу явился? — ощерился Мишка, глаза его сделались совсем бешеными. — Ну, получи что искал!
И, выхватив из сапога нож, кинулся на Лыкова. Тот мгновенно навел на него револьвер:
— Замри!
Но дезертир и не думал останавливаться, а пер на коллежского асессора, как секач во время гона. Алексей замешкался. Выстрелить в ляжку? Тащи потом этого дурня на себе до пролетки двенадцать верст! Между тем времени на раздумья не было, а биться голыми руками против ножа Лыков не собирался. Поэтому с трех оставшихся шагов он пустил заряд преступнику под правую ключицу. Тот вскрикнул, выронил нож и зашатался. Сыщик шагнул вперед и задвинул Мишке кулаком в ухо. Все.
Послышался треск валежника, и на берег выскочил запыхавшийся Щукин.
— Готово, Иван Иваныч, — успокоил его Лыков. — Просверлил в нем дырку для пользы дела. С ножом на меня попер…
— Живой?
— Еще как живой!
Алексей за бороду приподнял дезертира с земли. Тот скулил и держался за плечо, между пальцами у него лилась кровь.
— Ключица? — сразу успокоился надзиратель. — Хороший выстрел. Самое неопасное место. Сам пусть идет, сволота!
Мишку быстро перевязали, дали хлебнуть водки из баклаги. Тот лязгнул зубами, сделал несколько крупных глотков и постепенно успокоился. Лицо сделалось бледным и отрешенным — парень понял, что попался.
Обыск в шалаше и вокруг него дал важные находки. В дупле сосны лежал револьвер с тремя патронами в барабане. А под корнями вываленной сосны, завернутые в клеенку, обнаружились дамский зонтик с перламутровой ручкой и бурнус со стеклярусом. Щукин, как увидел их, сразу заиграл желваками:
— Ах ты, падаль! То ж дьяконицы вещи!
— Знать не знаю, купил на пароме у незнакомого мужика…
— В селе Баки с месяц назад пропала дьяконица, — пояснил Щукин Алексею. — Пошла за строчками и не вернулась. Это ее зонтик и бурнус.
И повернулся опять к дезертиру:
— Ты, сволочь, у меня сознаешься. Обязательно. И место укажешь, где тело скрыл. И про то, как отроков в Варнавине душил, тоже изложишь.
— Каких таких отроков? Вы че на меня наговариваете? — взвизгнул дезертир.
— Иван Иванович, гляньте-ка сюда, — позвал Лыков сыскного надзирателя. — Вот, в шалаше нашлось. Дьяконица, может, и его рук дело, но детей душил кто-то другой.
— Это почему же?
— Имеется проходной билет на имя мещанина Михаила Иванова Салова. К нему командировочное свидетельство и постатейный список[80], выданные кинешемским воинским начальником. Место службы — 43-й Охотский пехотный полк. Бумаги помечены маем прошлого года.
— Май прошлого года? — не поверил Щукин.
— Да. А наш маньяк убивает детей уже три лета подряд.
Петр пришел в кабак Коммерческого за полчаса до полуночи. Посетителей уже выставляли взашей. Среди последних сыщик заметил нескольких горчишников из шайки Вани Модного. Потеря главаря далась им тяжело: парни остались и без любимого занятия, и без водки. Похоже, хулиганству в Варнавине пришел конец. А как возьмут пяток человек на военную службу, то и совсем тихо станет…
— Глянь-кось, тот заявилси, — толкнул один горчишник другого. — Что Петьку с лавки спихнул.
— Ага! Мазура какая: он тады Ване чевой-то сказал, а Ваня опосля тово и сгинул… Давай ево спросим: не ен ли вожака нашего подвел?
— Давай. Товарищи, все сюды! Мы злыдня споймали!
Из кабака выскочили еще трое хулиганов:
— У, лешов змий! Не иначе, как ен сбедокурил, Ванятку погубил. Тащи ево на свет, щас он нам все обскажет!
Парни попыталисья схватить Фороскова за плечи, но тот вывернулся, извлек револьвер и щелкнул курком:
— Цыц, детишки! Дядя шутить не любит.
Горчишники с горестными криками бросились вдоль по улице в темноту, и сыщик беспрепятственно вошел в кабак.
— Вечер добрый, Нил Калинович. Как вы сказали, пришел ближе к ночи. Уже закрываетесь?
— Да, пора. Опять же, вашей беседе чтоб никто не помешался. Проходите вон в тою комнату.
Форосков шагнул за перегородку. Навстречу ему поднялись двое. Один, лет сорока, с бородавкой на носу, с умными хитрыми глазами, протянул крепкую руку:
— Иосадоат Сергеевич меня крестили. Но можно и Проживной.
— Проживной? Не вы ли в Москве, на Каменщиках[81] удавили черкеса за то, что он на образ харкнул?
— Хм… А от кого, позвольте полюбопытствовать, вы об том слыхали?
— От Болдохи с Замоскворечья.
— Хороший человек, да больно простосерд…
— Верно говорите. Но каким манером, господин Проживной, вы оказались в этом богом забытом городишке?
— Приставлен к нему наблюдать за порядком.
— От Костромы?
— От Москвы. По указу господина Мячева.
— Самого Михаила Ильича? Серьезный мужчина. А это кто с вами?
Второй человек по виду был обыкновенный «утюг»: высокий, широкоплечий, с низким лбом и сосредоточенно тупым лицом.
— Да просто хороший малый. Чечуй его кличут, со мной ходит.
— Ага…
Форосков, не удостоив Чечуя даже кивком, сел за стол. В дверях появился кабатчик:
— Всех выставил и запер. Можно баять.
При этих словах «хороший малый» зашел Петру за спину и навис над ним. Проживной стер с лица улыбку и сказал:
— Отдай ему шпайку[82].
Форосков посмотрел на хозяина заведения, тот молча кивнул. Тогда сыщик медленным движением вытянул из-за пояса «смит-вессон» и передал его назад. Чечуй пошарил у Петра в карманах, изъял кастет:
— Таперя чистый.
— Ну что, господин не знаю как звать, — начал «иван» угрожающим тоном. — Колись, как вы с Лыковым Ваню Модного раскассировали.
— Лыков — это кто? — небрежно спросил Петр, развалившись на табурете.
— Сыщик это. Приехал из Питера.
— А с какого ляда ты решил, что я его знаю? За такие слова знаешь, что бывает?
— Еще пугаешь? — усмехнулся уголовный. — Сейчас поглядим, что запоешь… Плохо твое дело. Не нравится нам очень вчерашняя победа[83]. Только ты с Ванькой о чем-то засекретился, как сыщик Лыков тут же взялся его искать.
— А за что? За сожженную баню, что ли? Другим этот щенок ничем прославиться не успел. И, стало быть, за эту баню аж из Питера приехал сюда сыскарь. По его телячью душу, казнить здешних горчишников… За дурака меня держишь? Ты, Иосадоат Хренович, ври-ври, да не завирайся!
— Сам не завирайся! — начал сердиться «иван». — Что у тебя за дело было к Ваньке?
— То самое, что я Нилу Калинычу рассказывал. Зорик[84] я тут высматриваю.
— И чего?
— И того. Предложил Ваньке глаз-на-глаз. Я его папашу давлю, он входит в наследство через два месяца и маслякает мне за это десять косуль[85].
Проживной с кабатчиком переглянулись. Коммерческий потеребил бороду и пробасил:
— Ловко! Дело-то хорошее, токмо у Ваньки таперя не спросишь.
— Эй, лупоглазый, — бросил Форосков через плечо. — Я сейчас бумажку одну из кишени[86] достану, смотри там, со страху не обделайся.
Чечуй злобно заворчал. Форосков, не обращая на это внимания, достал лист бумаги:
— Вот. Мы с парнем уже сговорились. Он мне и план дома нарисовал, а крестом означил кассу. Нил Калиныч, вы его руку знаете?
— Знаю, — пробурчал кабатчик. Они с «иваном» долго рассматривали план, потом Коммерческий хмуро подтвердил:
— Его, стервеца, рука. Собственного, значит, тятеньку приговорил? На него, аспида, похоже!
Обстановка в комнате сразу разрядилась.
— Поняли теперь, какого тырбана лишил меня этот щенок? Имея собственноручную его записку… Как бы он от меня отвертелся?
— Да… — пробормотал Проживной. — Светлая у вас голова, Петр Зосимович. Нам бы такое и в ум не пришло! Примите извинения.
— А он точно не сам на себя руки наложил? Может, совесть заела? Родного папашу уделать…
— Нет, не сам…
— А кто же тогда его?
— Разбираемся, — отрезал «иван».
— Ну, вы разбирайтесь, а я убытки нести не должен. И зорик менять не стану. Возьму, что аллах пошлет, и покину ваш гостеприимный город.
— Это вы что имеете в виду, Петр Зосимович? — встревожился кабатчик. — Решили все-таки старика удавить?
— Для какой надобности? От него мертвого мне теперь никакой пользы. Сынок с наследства мог отстегнуть, а теперь-то чего? В дом залезу. Как все на похороны уйдут.
Коммерческий с Проживным опять переглянулись, и на лице «ивана» появилась одобрительная улыбка:
— У вас во лбу прямо Правительствующий Сенат! Что умыслили! Все, значит, из дому, а вы в дом. Ловко!
— Ну, все-то не уйдут. Повар останется готовить поминальный обед, да с ним один-два помощника. Однако же в сравнении с обычным днем можно сказать, что особняк будет пустой. Не до сторожей станет Селиванову — единственного сына в землю кладет!
