– Простите, вот тут, я так понимаю, отметка о том, был ли записанный ранее посетитель на приеме у господина Главнокомандующего?
– Совершенно верно, – ответил генерал Краснов, – но… возле фамилии Хренов такой отметки нет.
– Значит ли это, что ротмистр Хренов не попал на прием? Или… – Горецкий оглянулся на дежурного офицера, – могли не отметить?..
– Исключено, – улыбаясь, но твердо ответил генерал Краснов. – Начальник канцелярии у нас такой буквоед.
– Стало быть, на приеме Хренова не было? – настаивал Горецкий.
– Стало быть, – развел руки Краснов. Ему уже порядком начал надоедать этот разговор, но Горецкий показал ему такие бумаги, что приходилось идти ему навстречу, – не стоило ссориться с человеком, который в хороших отношениях с англичанами и турецкой полицией.
«Ага, – думал Горецкий, – на прием Хренов не попал, стало быть, денег никаких ему не выписали и получить ему было их неоткуда, если только… Если только ему не дал денег тот человек, которого он по его же собственному утверждению встретил. И с какой стати этот „кто-то" мог дать Хренову денег? Этому пьянице и дебоширу? К тому же те, кто толчется в приемной Врангеля, сами обычно нуждаются в деньгах – мало-мальски устроившие свои дела офицеры сюда не ходят…»
Горецкий выписал из книги регистрации посетителей адрес последней квартиры ротмистра Хренова и ушел. Генерал Краснов с облегчением посмотрел ему вслед.
После визита в приемную Главнокомандующего полковник Горецкий решил наведаться на бывшую квартиру полковника Шмидта. Но посещение его оказалось неудачным, потому что полковник жил в гостинице. Номер нужно было срочно освободить, так что все бумаги опечатал и забрал представитель англичан, а личные вещи запаковали в большой сундук и отослали родной сестре полковника, которая жила в Париже с мужем и двумя детьми. Горецкий, узнав про это, горестно вздохнул и подивился той быстроте, с которой служащие гостиницы распорядились вещами. Потом он пригляделся внимательнее к прислуге, среди которой совершенно отсутствовали восточные лица, и все понял: отель был роскошным, старался соблюдать европейские обычаи, там не было места восточной лени и безалаберности. Горецкий пообедал в ресторане отеля, посчитав, что раз англичане подставили ему ножку, забрав все бумаги полковника Шмидта, то пускай тогда оплатят огромный счет за обед в дорогущем отеле.
Ротмистр Хренов делил жалкую квартиру на Галате с двумя своими сослуживцами. Пока Керим объяснялся с хозяином, полковник Горецкий беседовал с пехотным капитаном среднего возраста и потертой наружности. У капитана был тик – очевидно, после контузии, у него сильно дергались левая щека и глаз. Беседа проходила неважно, потому что кроме тика, капитан еще страдал жутким заиканием. Второй сосед Хренова спал на койке, с головой накрывшись шинелью.
Горецкий показал документ, выданный в турецкой полиции, который, надо сказать, не произвел на контуженного капитана ни малейшего впечатления. Однако, после долгих разбирательств, полковнику все же показали вещи Хренова. В вещмешке лежала смена белья, запасной погон, почему-то один, французская книжка в разодранном переплете и с весьма фривольными гравюрами, затертая, еще довоенная фотография, на которой были изображены дородный господин в сюртуке и с бородой, сидящий на стуле, рядом с ним – такая же представительная дама, а сзади, за стульями, стояла девушка в гимназическом платье с пелеринкой. На обороте не было никакой надписи, только дата – 1914 год.
Страшно заикаясь, капитан сказал, что револьвер, бритву и совсем новый кусок мыла он взял себе, ротмистр был бы не против.
– Разумеется, – вздохнул Горецкий и стал укладывать в мешок все, что осталось от ротмистра Хренова. Что-то зашуршало, и он вытащил из пришитого изнутри кармашка письмо в разорванном наискось конверте. Письмо стерлось на сгибах, к тому же побывало в воде, так что чернильные строчки расплылись. Но Горецкий внимательно рассматривал бледные буквы на конверте. «Ялта, гостиница „Пале-Ройяль", Его благородию ротмистру Хренову…»
«Пале-Ройяль»! Горецкий вспомнил кусок старого полотна, который он нашел вчеpa в вещах убитой проститутки. Ну конечно, это же гостиничное полотенце! И вышито на нем название гостиницы, чтобы не украли. Но все равно не помогло, прихватила покойная Мария Костромина тряпочку-то с собой.
Стало быть, можно предположить, что оба они отправились в Константинополь из Ялты и жили в одной гостинице. Это уже какая-то связь!
Ободренный Горецкий крикнул Керима и поспешил прочь.
Значит, кто там остался? Некий Фома Сушкин. Ростовщик, брал под залог ценные вещи и драл страшные проценты. Наживался на людском горе. Что ж, и такая бывает коммерция. Неизвестный убийца зарезал его, как Раскольников – старуху-процентщицу. Но не взял никаких денег.
Все эти мысли бродили в голове Аркадия Петровича, пока они с Керимом ехали на извозчике к дому, где убили ростовщика Фому Сушкина.
Открыла старая турчанка, которая, к великой досаде Керима, оказалась почти глухой, так что приходилось кричать ей в ухо. Но все же удалось выяснить, что нашла своего убитого хозяина именно она, когда вернулась с базара, и был он еще теплый. Но никого она не встретила по дороге и ничего не видела. Дверь была открыта, чему она несказанно удивилась, потому что хозяин строго-настрого велел дверь запирать, даже если на минутку выйдешь – за водой или белье развесить… Нанял ее хозяин месяца два назад, откуда приехал – она не знает.
Кем раньше был – тоже не знает. Кто приходил к нему в тот день – понятия не имеет. Она увидела труп хозяина на полу в луже крови и выскочила на улицу. На ее крики собрались соседи и случайные прохожие, а уж после пришел господин Эфраим. На вопрос Горецкого, кто такой господин Эфраим, старуха с почтительным придыханием ответила, что господин Эфраим – это полицейский, который стоит вон там на углу, за три квартала отсюда. Господин Эфраим был очень недоволен убийством и сначала закричал на нее, Фатиму. Но потом разобрался, что она ни в чем не виновата, и отпустил. Приехали полицейские и увезли тело хозяина, а один очень важный господин в штатском платье забрал все драгоценности и деньги из железного ящика, что стоял у хозяина возле кровати, и ушел, залепив все сургучными печатями. Велели ничего не трогать, но на третий день Фатима все же решилась замыть кровь и вообще прибраться, потому что очень пахло и замучили мухи – откуда только они взялись зимой?
– Так-так, значит, все ценное турки забрали?
– Все забрали, господин, все-все, – Фатима опустила бегающие глазки.
Горецкий пригляделся к турчанке и понял, что вороватая старуха уже успела прибрать все, что властям показалось не очень ценным, но заставить ее признаться в этом у него, у Горецкого, нет никакой возможности.
Керим сердито закричал на старуху по-турецки, она в ответ немедленно пустила слезу. Керим махнул рукой и замолчал, но Горецкий понял смысл ее причитаний без перевода.
– Конечно, – ныла Фатима, – старуху все обижают. Приходят клиенты хозяина, требуют свои заклады, а что она может сделать, когда ничего не осталось? Да и кто им теперь поверит? С хозяина-то ведь не спросишь…
– Постой-постой, – в голове у Аркадия Петровича шевельнулась догадка, – а ведь он должен был вести учет клиентов. Раз он брал залог на время и начислял проценты, то должен был все тщательно считать. Спроси у нее, Керим, где та тетрадь, в которую хозяин записывал сведения?
Фатима долго не могла понять, чего от нее хотят, или делала вид, что не понимает. Глядя в ее хитрые глаза, Горецкий усомнился далее, так ли она глуха, как представляется. К счастью, старуха не верила в силу написанного слова и не ждала для себя неприятностей от каких-то бумажек, – повздыхав, она вышла и вскоре принесла большую конторскую книгу с наполовину вырванными страницами – практичная старуха использовала бумагу для растопки плиты. Керим набросился на нее коршуном, выхватил книгу и протянул полковнику. К счастью, пострадали только первые листы, и сохранились записи месячной давности.
Горецкий внимательно листал книгу. Фому Сушкина убили поздним утром, так что посетителей еще не было. Так и есть: в этот день двадцатого февраля нет никаких записей. Значит, никто не приходил. Хотя… Аркадий Петрович быстро перелистнул несколько страниц назад. Обычно деньги под залог берут на месяц. Вот четыре записи, произведенные ровно месяц назад, двадцатого января. И только одна из них перечеркнута – Нинетт Мезон, золотое кольцо с топазом. Стало быть, только неизвестная Нинетт Мезон не поленилась встать пораньше и успела забрать свое колечко. Остальным не повезло – ростовщика убили, и их вещи пропали. Впрочем, возможно, они и не собирались ничего выкупать. Кем может быть Нинетт Мезон? Француженка, возможно, артистка, поет в ресторане или кабаре. Следует попытаться ее отыскать. Велев Кериму взять конторскую книгу с собой, Горецкий поспешил в полицию.
