Лыков загорелся. Все выглядело логично. Про шотландца Демби он уже слышал как про хорошего управляющего. Но дом в Нагасаки! Опять этот город, где все началось. Концы сходятся. Надо ехать!
Сыщик отпустил Фунтикова и вызвал Голунова.
– Калина Аггеевич, я уезжаю в Мауку. Вернусь дня через три. Останешься здесь за Шелькингом присматривать. А то Фельдман его боится. Вдруг выйдет из запоя и опять всю каторгу на «кобыле» разложит…
– В Мауку? – удивился комендант. – Пошто?
– Хочу посмотреть, как морскую капусту делают. Ну и вообще… мой округ, надо проинспектировать. А то они там, черти, начальства давно не видели, разболтались…
– А почему без меня? Нет, давай вместе инспектировать!
– Тебе нельзя.
Голунов сел напротив Алексея, посмотрел проницательными глазами.
– Так. Начнем сначала. Что тебе этот гнус рассказал?
– Какой гнус?
– Сам знаешь какой. Фунтиков, черная душа. Ну?
– А, этот… Нет, он про тюрьму звонил, всякую ерунду. Хочет быстрее на поселение выйти.
– А Маука?
– Туда я давно собираюсь. В Мауке непорядок с пошлинами, Кононович велел разобраться, да все руки не доходили.
– Значит, я еду с тобой?
– Нет.
– Тогда ты мне врешь, Алексей Николаевич.
– А ты мне всегда правду говоришь?
Двое мужчин смотрели друг другу в глаза, словно пытались залезть в душу. Комендант отвернулся первый.
– Ну как знаешь… Сколько охраны берешь?
– Обоих казаков.
– Мало!
– Я же не на войну еду, а морскую капусту инспектировать.
– Мало. Поверь мне.
– Ты скажи, что случилось, может, я и передумаю.
– Ничего не случилось.
– Ну тогда помалкивай! – рассердился Лыков.
– Я помалкиваю. И о том, что Фунтиков – твой лягач [55], тоже каторге не скажу. Только помни: человек он лживый. Налючил свечу, а ты и поверил…
– Ты к чему это говоришь?
– К тому, что ты на Сахалине человек новый. Лето! Самое время к генералу Кукушкину на посылки [56]. В тайге сейчас полно беглых. Крученый где-то прячется, Васька Салов… Мордовкин… Люди все серьезные!
– Ты лишь это имел в виду?
– Да.
– Учту.
После Голунова Лыков вызвал Фельдмана и Пагануцци. Сказал им следующее:
– Я уезжаю в Мауку. Меня не будет несколько дней. В мое отсутствие обязанности начальника округа будет исполнять Степан Алексеевич.
Фельдман сперва расправил плечи, однако потом решил поканючить:
– Но ведь я только коллежский регистратор!
– Я уже ходатайствовал перед генералом о присвоении вам к Рождеству следующего классного чина.
– Так это когда еще…
– Вы, Степан Алексеевич, крупные дела откладывайте, а мелкие решайте. Не мне учить вас бюрократии.
– А Фома Каликстович?
– Он лишился моего доверия. Я пока не решил, что с ним делать, но служить под моей командой Ялозо не будет.
Потом Лыков обратился к доктору:
– Владимир Сальваторович! В мое отсутствие ваши мнимые больные захотят перевестись в лазарет. Вы понимаете, о ком я говорю…
Пагануцци, как всегда неумытый, молча кивнул.
– Вот вам официальная бумага. В ней я запрещаю помещать в лазарет Козначеева, Мурзина и Шельменкина. Помирать будут, но пользовать их в казарме! Понятно?
– Так точно! – по-военному ответил доктор и облегченно вздохнул. Ясно было, что эта бумага станет для него охранной грамотой от «иванов».
– Степан Алексеевич! Поручаю вам особый надзор за исполнением медицинской частью этого моего распоряжения.
– Слушаюсь!
Чиновники ушли, а Лыков перехватил Буффаленка.
– Меня не будет несколько дней. Чтобы «иваны» в это время не сбежали, я запретил переводить их в лазарет. А они должны сейчас собираться к Кукушкину.
– Что делать мне?
– Понаблюдай за Царем. С кем общается, получает ли какие письма. Нет ли видимых признаков подготовки к побегу.
– Но для этого я должен быть в кандальной! Не отсюда же наблюдать!
– Ты сейчас туда отправишься. Я уже все придумал.
Через полчаса лыковская дворня собралась в передней. Хмурый начальник объявил:
– Мне стала известна одна проделка. Лакей Гезе дал деньги в рост ссыльнокаторжному Наместникову. А когда тот задержал отдачу долга, нажаловался на него смотрителю. Господин майор, видимо из желания мне услужить, воспринял жалобу моего лакея как приказ. И выдрал указанного Наместникова.
Сыщик подошел к «провинившемуся» лакею, гоняя желваки по лицу.
– Растакуэр! [57]Совсем стыд потерял? Я тебя научу застенчивости! Голунов!
– Я! – выступил вперед Калина Аггеевич.
– Приказываю: поместить этого ганса на неделю в кандальное отделение. И чтобы питался одним арестантским пайком!
– Есть!
– Предупреждаю всех: в следующий раз за такие фокусы буду выгонять! Желающих на ваши хлебные места полно. Свободны!
Прислуга разошлась по дому, а сыщик стал готовиться к поездке. Сразу же выяснилось, что добраться до чертовой Мауки из Корсаковска очень трудно. Кому надо туда попасть – ждет парохода. По суше есть обходной путь, длинный. Сначала по тракту до военного поста Барановский, он же Мануэ, где самое узкое место острова Сахалин. Здесь короткий бросок через перевал к речке Косунай. И уже от нее вниз по берегу Татарского пролива, до Мауки. Получается двести пятьдесят верст в один конец! И столько же потом обратно. Причем идти вдоль моря трудно, а иногда и невозможно. В тех местах, например, где в пролив упала со скалы каменная осыпь (по-сахалински такие осыпи называются «говны»). А напрямик через Южно-Камышовый хребет всего шестьдесят верст. Только там нет дороги…
Лыков внимательно изучил карту. Вспомнил все ужасы, которые ему рассказывали о здешней тайге. И решился. Он поднимется вверх по речке Лютоге, самой длинной в Южном Сахалине. Там, где Камышовый хребет чуть проседает, есть, говорят, тропа. По ней всего двенадцать верст до берега моря. Речка Тый выводит прямо к Мауке. Если пробираться верхами с минимумом вещей, дойти можно. Он, Лыков, парень тертый. Неужели шестьдесят верст по тайге не пройдет?
Знал бы он тогда, что ему предстоит, отправился бы в объезд через Косунай… Или вызвал бы «Крейсерок», хотя не имел права использовать его для второстепенных задач. Но сыщик не знал. Поэтому рано утром трое верховых покинули город. По разработанной дороге вдоль побережья они быстро миновали пригородные села: Первую, Вторую и Третью Пади. Вслед им пели петухи и мычали коровы. Здесь в деревнях заведено хозяйство. Мужики могут забелить щи молоком и даже сбить масло. Отсюда молочные скопы поставляются и в Корсаковск. Дальше такого изобилия уже нигде не встретишь…
Затем промелькнули Голый Мыс и Соловьевка. Тут путники сошли с тракта, и сразу случилась заминка. Требовалось переправиться через Сусую. Лодочник был старый каторжанин, даже с клеймами на лице. Клеймить перестали в шестьдесят третьем, а варнак [58]все еще здесь… Он перевез путников по одному; привязанная лошадь, без вьюков, налегке, плыла сзади. Сусуя неширока и в низовьях уже спокойна, переправа прошла без приключений. Поехали вдоль морского берега. Тут дороги не было, лошади ступали по песку. Он весь был устлан гниющими водорослями, распространявшими вокруг сладковатый запах. Через двенадцать верст показалось устье Лютоги. Алексей присвистнул. Серьезная река! Ширина до семидесяти саженей. И никаких перевозчиков с лодками. По левому берегу шла тропа. Поднявшись по ней, увидели небольшое селение в три десятка изб. Казаки быстро отыскали надзирателя и потребовали чаю. Пока тот хлопотал, Лыков расспрашивал его о дороге в Мауку. Служивый сказал то же, что и другие: дороги нет. Местные туда не ходят, а тропы для беглых знают только беглые. Алексей похвалил чай и пообещал надзирателю усилить оклад жалования. Тут же выяснилось, что поселенец Нуянзин ходил вверх по реке аж до самого Камышового перевала! Так за обещание и ласковое слово сыщик получил проводника.
Нуянзину понадобился час, чтобы собраться. Лошади у него не было, но бывалый человек не смутился. Сказал: там эдакие места, что все пешком пойдем… Так оно потом и вышло.
Отряд из четырех человек двинулся вверх по реке. Верст через десять они уперлись в перекат. Проводник виновато пояснил:
– Дальше тропы нет.
Подвязал бродни [59]и первым сошел в ледяную воду. Люди двинулись по скользким камням, держа лошадей в поводу. Так прошли еще около десяти верст, выбирая, где помельче. На каменных осыпях было вполне сносно. Часто отряд переходил с одного берега на другой в поисках удобной дороги. Кругом было много топляка, и он очень стеснял движение. Постепенно Лютога сужалась, а течение ее усиливалось. Сжималась и ее долина. Слева и справа виднелись горные хребты, поросшие густым лесом. Чем дальше, тем они делались выше и больше наползали на реку. Сухие осыпи пропали совсем, идти приходилось по колено в воде. И люди, и лошади устали и начали поскальзываться на камнях. Скоро все вымокли с головы до ног. Наконец пробираться руслом стало практически невозможно. Воды по пояс, с обеих сторон скалы… Проводник крякнул и, цепляясь за кусты, полез наверх. Остальные последовали его примеру. Лошади еле-еле поднялись и сразу сели на ноги – устали…
