– Значит, выйду один, а ребятам велю стоять в подъезде. Свистнем их, в случае чего.
– Я свистеть не умею, – сказал Гена.
– Я свистну. Короче, сейчас позвонишь им и назначишь встречу. Пусть приезжают с деньгами. Только на пять не назначай, а то у Марика может еще никого не быть, он что-то рано все затеял. Назначь на семь.
– Не поздно?
– Нет, в самый раз. Буду ждать вас в начале восьмого у Марика. Ему пока ничего говорить не надо, поставим его перед фактом.
Салфеток на столе не имелось, вместо них в стакане кульком стояла газетная нарезка. Жохов с трудом обтер ею жирные пальцы и двинулся к выходу.
Таксофоны шпалерами выстроились возле метро, но Гене требовался телефон-автомат старого образца. Нашли и такой, он достал из бумажника многоразовый жетон, выточенный в институтской мастерской. К нему, впаянная прямо в металл, крепилась рыболовная леска с петелькой для пальца на другом конце. Когда соединение устанавливалось, жетон за леску извлекался обратно из приемника.
Гена скрылся в будке, а Жохов закурил под козырьком магазина. С невидимого неба сеялся дождь пополам со снегом. Рядом одиноко серела на стене листовка патриотической оппозиции. На ней сердитая Родина-мать в съехавшем на плечи красном платке призывала всех, кому она даже в непогоду дорога, прийти на митинг в поддержку решения Конституционного суда об отмене референдума. Оберточная бумага, на которой ее напечатали, уже начала расползаться от сырости.
Гена вышел из будки и, глубоко вздохнув, отрапортовал:
– Все. К семи они будут.
– Где встречаетесь?
– На Академической. Оттуда пять минут езды.
Лоб у него блестел от пота. Он еще раз вздохнул и сказал:
– Надо Марику подарок купить.
– Не надо, – отмел Жохов эту идею. – Скажем, что покупать всякую дрянь не хотелось, а на что-то хорошее денег нет. Ему приятно будет, что у нас нет денег, а у него есть.
По дороге к метро опять поговорили про Хасана. Гена, как в прошлый раз, начал доказывать, что все это ерунда, нечего от них бегать.
– Они, между прочим, и убить могут, – оборвал его Жохов, надеясь на аргументированные возражения, но их не последовало.
– Хасан с тебя пол-лимона хочет, – сказал Гена. – Ты можешь объяснить ему, что он ошибается, за меньшую сумму.
– Как я ему объясню?
– Обратись к Марику. У Марика есть такие люди.
– Ну ты даешь! – удивился Жохов не самой идее, а тому, что она исходит от Гены.
Прошли еще метров пятьдесят. Гена постепенно замедлял шаги, пока совсем не остановился.
– Понимаешь, – ответил он с опозданием, – я долго не решался завести этот разговор, но подумал, что правильнее будет сказать, чтобы потом не жалеть, что не сказал. Мы чаще жалеем о том, чего не сделали, чем о том, что сделали.
– Сказал и сказал. Я понял.
– Нет, ты не понял. Я не о том… Конечно, для меня в наших с тобой отношениях есть большой плюс. Я могу быть спокоен, что ты по-любому меня не кинешь, мы с тобой полжизни знакомы. У нас все построено на доверии, но ситуация сложилась так, что я в ней – главное действующее лицо. Изначально предполагалась другая степень моего участия. Я нашел покупателей, веду переговоры, рискую, а ты, прости за откровенность, являешься на готовое.
– Имеешь в виду свой процент? – догадался Жохов.
– Почему я не могу сказать? – оскорбился Гена. – Когда ты предложил мне десять процентов, я тебе ни слова не сказал, но ситуация изменилась. Я молчал до последнего, ждал, что ты сам поднимешь эту тему. Извини, Сережа, мне кажется, я имею право на пятнадцать.
Десять процентов от суммы сделки составляли две тысячи долларов, пятнадцать – на тысячу больше. По сравнению с тем, что оставалось самому Жохову, разница абсолютно несущественная. Все равно этих денег ему до смерти хватит.
– Пятнадцать так пятнадцать, – сказал он и, дружески ткнув кулаком в грудь ошеломленного легкостью победы Гену, зашагал по Сретенке в сторону памятника Крупской.
Рядом находилась пивная под открытым небом, в былые годы – безымянная. Из идеологических соображений таким точкам запрещалось давать красивые имена рек, гор, цветов, космических аппаратов, столиц союзных республик и стран социалистического содружества, а некрасивые не допускались в принципе. Как все шалманы, где выпивали в стоячку и закуску позволялось брать по минимуму, пивная имела только номер, но по местоположению была известна в народе под названием «У Наденьки». Как ее окрестили теперь, Жохов забыл. Дядькин дом примыкал к этому загону из панелей цвета морской волны, как парадная офицерская форма.
У самого подъезда дорогу загородили четверо хорошо упакованных парней. Попросили закурить. Жохов протянул им свою «Магну». Один по-хамски, всей пятерней, опустошил пачку почти полностью, и они двинулись дальше, не взглянув на него, не сказав ни слова. Возмутиться он не посмел, но для поддержания достоинства все-таки крикнул вдогонку:
– А спасибо?
Тот, что брал сигареты, обернулся, смерил его тяжелым взглядом, прикидывая, видимо, какой кары заслуживает подобная наглость.
– Сам спасибо скажи, что всю пачку не взяли, – решил он проявить великодушие и пошел догонять товарищей.
Сердце облилось горячей злобой. Жохов со всей силы пнул вслед этим говнюкам валявшуюся на асфальте банку из-под пива. Гремя, она подкатилась им под ноги. Задние оглянулись. Он обматерил их, используя элементарный набор, но за счет суффиксов добившись эффекта цветущей сложности, и с тремя пальцами наготове, чтобы с ходу ткнуть в нужные кнопки наборного замка на двери, юркнул в подъезд.
30Впустив племянника, дядька взялся жарить картошку, настрогал буженины, порезал, похваляясь благосостоянием, тепличный помидор сказочной цены. Попутно выяснилось, что его многолетняя работа над фамильным родословием, о чем Жохов слышал еще на отцовских похоронах, подошла к концу, результаты сведены в таблицу, вычерчено генеалогическое древо. После обеда оно было предъявлено единственному наследнику.
– Умру, возмешь себе, – сказал дядька, раскатывая на столе лист ватмана, слишком просторный для их скромной семейной истории.
У него с матерью Жохова были разные отцы, и о своем он от бабушки так ничего и не добился. Пришлось ограничиться предками по женской линии, но и они упорно не желали выходить из тумана, хотя последние двести лет безвыездно проживали в том же поселке и работали на том же градообразующем заводе углежогами, доменщиками, кузнецами, горновыми, молотовыми или кричными мастерами. Эти потерянные колена обозначались пустыми кружочками, говорящими лишь о том, что они – были.
Ближе к вершине дерева ветвилась ближайшая бабушкина родня. Среди токарей, вальцовщиков, прокатчиков и преподавателей заводского ПТУ звездой первой величины сиял ее старший брат, воевавший у Колчака и безвестно сгинувший где-то в Сибири. То, что он по дурости не сумел спрятаться и был мобилизован, не умаляло его славы. Другой брат, тоже по мобилизации служивший у красных, был задвинут на периферию.
Мысли крутились вокруг того, как сложится вечером у Марика, но Жохов заставил себя отвлечься и слушать. Один монгол из тех, с кем он работал в экспедиции, говорил ему, что удача отворачивается от человека, не способного ни на минуту забыть о своей цели. Понимание этой буддийской мудрости пришло с возрастом.
– Вот ты, – показал дядька кружок почти на самой вершине.
Выше была только Лелька. Дядька знал, что у Жохова есть дочь, но ее имя и год рождения не держались у него в памяти. Под диктовку он начал вписывать их красным фломастером. В отличие от записей, сделанных черной пастой и относящихся к мертвецам, красный цвет анкетных данных свидетельствовал, что этот плод на родовом древе еще не засох. Мощные корни гарантировали ему бесперебойное поступление живительных соков из родной почвы.
– У Ленина-то бабка по отцу, оказывается, родная дочь его же деда, – к месту припомнил дядька. – Дед у него был женат на собственной дочери. Писатель Солоухин пишет, он ее в младенчестве отдал на воспитание мещанину Алексею Смирнову, а как выросла, сам же, чурка, на ней и женился.
– Забыл, что ли?
– А хрен его знает! Он ведь калмык был, и она, получается, тоже калмычка. У них не разберешь. Ленин потому таких делов и наворотил, что отец у него от кровосмесительного брака родился.
– Выходит, Ленин наполовину монгол?
– Калмык.
– Это одно и то же, никакой разницы. Вот буряты, те немного другие.
– Полукровки страшнее всего, – матернулся дядька. – Чистокровные, те хоть знают свое место, а эти ни туда ни сюда. Болтаются, как говно в проруби, и всюду гадят.
Жохов вышел в коридор и позвонил по теткиному номеру. Номер не отвечал. После шестого гудка он положил трубку и вернулся в комнату.
За чаем дядька рассказал, как мальцом, в голодуху, ходил с крестной собирать конский щавель, чтобы сушить, толочь и добавлять в муку, шли над прудом и возле старой заводской плотины увидели русалку-лобасту. Сам он, правда, этого не помнил, крестная ему потом описывала в подробностях. Русалка плыла под берегом, высоко выставившись из воды, будто не плыла, а шла по дну. Ее безобразные, неописуемо длинные, как у всех лобаст, зеленоватые груди были закинуты назад, за плечи, не то мешали бы плыть. Она в упор смотрела на маленького дядьку и механически-ровным голосом, какой бывает у глухих, приговаривала: «Колеса катать, колеса катать». В детстве он не верил крестной, имевшей слабость расшивать свою куриную жизнь златоткаными павлиньими узорами, но недавно в нем заронилась мысль, что тем самым предсказывалось его увлечение нумизматикой. В свете этого пророчества оно обретало смысл, выводивший его далеко за рамки обычного хобби.
