И в его взгляде промелькнуло осуждение.
Среди многих достойных книг, хранящихся в обители Лазе, находится и «История альбигойцев» Пьера из Во-де-Серне. Сия хроника содержит отчет о делах, которые наверняка преданы были бы забвению, когда бы не божественный дар письменности, ибо немного найдется охотников вспоминать те кровавые времена и прискорбные причины произошедшего. Может быть (кто знает?), лучше было бы вовсе забыть о них. И конечно, постыдная история увлечения провинции ложными учениями, — это не то, что мне хотелось бы предавать широкой огласке. Замечу лишь, что если вы обратитесь к «Истории альбигойцев», вы получите полное представление о дремучем безбожии, навлекшем на нас, южан, гнев христианского мира. Не стану пытаться хотя бы вкратце передать рассказ Пьера, который, сам будучи спутником Симона Монфорского, оказался свидетелем многих сражений и осад, когда армии крестоносцев опустошали наши горы и разоряли наше наследие. Та война имеет, однако, мало отношения к моей скромной повести. Я упоминаю здесь труд отца Пьера лишь потому, что он правдиво оценивает ту меру, в которой «гнусное поветрие еретического разврата», учение новых манихейцев или альбигойцев (известных также как катары) поразили моих соотечественников, прежде чем против них начали объявлять крестовые походы.
И разбрелись они повсюду, и бродили без дорог по пустыне безверия, как сказал Пьер. И даже знатные люди в этой земле «почти все стали защитниками и укрывателями еретиков». А куда знать, туда, как вы сами понимаете, и простой народ.
И почему же это случилось? Почему они отвернулись от света? Иные винят в этом саму Святую Апостольскую Церковь, ее алчность и высокомерие, спесь ее священников и продажность понтификов. Но, оглядываясь вокруг, я вижу лишь гордыню, я вижу невежество — в корне всех расколов. Я вижу чернь, которая домогается не только духовного сана, но и мантии пророка. Я вижу женщин, которые имеют дерзость проповедовать, и крестьян, которые называют себя епископами. (Не сейчас, благодарение Господу, но во время оно у катаров были и епископы, и церковные соборы.)
Таковым было наше положение сто лет назад или около того. Сегодня, благодаря усердию Святой палаты, эта зловредная болезнь протекает скрытно, она уже не так видна, как язвы прокаженного, но все еще таится в темных углах, в лесах и горах, прячась под личиной добродетели, под овечьей шкурой. Насколько я могу судить после совещаний с Жаном де Бьюне из Каркассона и Бернаром Ги из Тулузы (а также с новым епископом Памье Жаком Фурнье, который недавно сам повел наступление на лжеучения в своей епархии), последняя вспышка этой болезни описана была в сочинениях Пьера Оти, некогда служившего нотарием в Фуа — преступника, сожженного в 1310 году. Пьер и его брат Гийом, примкнув к еретическому учению в Ломбардии, в конце прошлого века вернулись домой в ранге совершенных[21] (так называют еретики своих епископов), дабы увеличивать число своих приверженцев. По оценкам Бернара Ги, они обратили в свою веру не менее тысячи человек. В общем, они посеяли семя, которое дало богатые всходы, цветки и новые семена, так что все склоны и ущелья Пиренеев теперь заросли этими вредоносными сорняками.
Отсюда и крестьяне из горных селений, заключенные нашей тюрьмы, — заблудшие души, которые были бы достойны жалости, если бы не их нелепое упрямство. Как они цепляются за свои глупости, утверждая, к примеру, что если у кого нет хлеба в желудке, у того нет и души! Или что души злодеев не следуют в ад после Судного дня, но бесы низвергают их со скал. Или даже что те, кто размахивает руками при ходьбе, совершают великое зло, ибо так они прибивают души умерших к земле! Сомневаюсь, чтобы манихейские совершенные учили их подобным нелепостям, ибо вера их хотя и ложна, но не лишена извращенной логики. Нет же, эти невежды сами измыслили этот вздор и поверили в него. Научившись у совершенных все подвергать сомнению, они создают собственные догматы. И что далее? А далее появляются безумцы вроде Бертрана Гаско.
Бертран родом из горной деревушки Сейра, полной еретиков и овцеводов. Поскольку совершенные учат, будто совокупление, даже мужа и жены, греховно (в первой части «Истории альбигойцев» автор сообщает, что, согласно их учению, «…священное супружество есть не что иное, как разврат, и если кто плодит сыновей и дочерей в браке, тому не будет спасения»), поскольку, говорю я, это один из манихейских принципов, Гаско применил его на свой лад. Приземистый, угрюмый, с лицом землистого цвета, этот бедный и неграмотный прядильщик смог тем не менее совратить немалое число женщин — сколько всего, я пока не выяснил, — включая нескольких замужних, и двух своих сестер — родную и единокровную. Совокупление с мужем называл он большим грехом, чем с любым другим мужчиной, хотя бы с братом. Почему? Потому что жена не догадывается, что грешит, когда муж познает ее! Так же он говорил, что Господь не запрещал жениться на сестрах, ведь после сотворения мира братья познавали своих сестер. В этом я тотчас же почуял влияние более образованного, чем Бертран, человека, и мне удалось выпытать имя — имя совершенного: Адемар де Роаксио. Самого Адемара тоже удалось задержать, и он был заключен в темницу вместе с Бертраном.
Я не верю, что Адемар внушал Бертрану столь изуверские мысли с целью подтолкнуть его к совращению родственниц. Несомненно, стремился он лишь поддержать суждение о греховности плотских связей — в браке или вне брака, равно между чужими и родными. Адемар, будучи человеком подлинно аскетической жизни, ни за что не одобрил бы поступка Бертрана. Осмелюсь предположить, что совершенный жил в согласии со своей еретической доктриной: в бедности и целомудрии, соблюдая пост, исключавший мясо, яйца и сыр (поскольку это всё продукты совокупления), не сквернословил, нищенствовал и проповедовал. Власти утверждают, что еретики лукавят, заявляя о своем целомудрии, бедности и непорочности во всех отношениях, и то, что многие еретики — лжецы, развратники и обжоры, чистая правда. Но малая часть не такова. Кое-кто, подобно Адемару, на самом деле верен своим принципам. И это делает их еще более опасными.
Из показаний свидетельницы по имени Раймонда Витали я узнал, что однажды Адемара попросили благословить умиравшее дитя, проведя обряд, известный как consolamentum[22], и состоящий из многих молитв и поклонов. Это, по мнению еретиков, обеспечит душе умирающего вечную жизнь — при условии, что потом он или она воздержится от пищи и воды. «Не давайте вашей дочери ни есть, ни пить, даже если она попросит», — приказал Адемар. Когда мать девочки сказала, что она никогда не откажет своему ребенку в пище и воде, Адемар ответил, что она подвергает опасности душу ребенка. Вследствие чего отец силой отлучил мать от девочки, и та умерла, плача и умоляя о хлебе и молоке.
Этот жуткий пост, называемый endura, считается у них священной формой самоубийства. Несомненно, он происходит от их отвращения к материальному миру, который они зовут злым началом и мраком, противостоящим божественной сущности. Но я отвлекся. Я не собираюсь подробно исследовать здесь еретические заблуждения. В повествовании своем я намерен быть, насколько возможно, кратким и ясным.
Достаточно сказать, что когда отец Августин впервые пришел осмотреть тюрьму, он застал Адемара постящимся.
— Этот человек — нераскаявшийся совершенный, — сообщил я моему новому начальнику (и, надо признаться, не без некоторой гордости, ибо совершенные в наши дни стали редким видом). — Он умирает.
— Умирает?
— Он отказывается от пищи.
Я отворил окошко в двери камеры Адемара, но из-за темноты нельзя было ничего разглядеть. Тогда я откинул засов на двери, зная, что истощенный и прикованный цепями к стене Адемар не представляет для нас опасности. Он был один, ибо мы давно знали, что совершенных следует держать в одиночном заключении, как бы ни переполнена была тюрьма. В противном случае они станут смущать умы сокамерников, убеждая их отказаться от своих признаний и умереть за свои принципы.
— Здравствуйте, Адемар, — бодро сказал я. — Вы очень плохо выглядите, друг мой. Не изменили ли вы своих намерений?
Звякнули цепи, узник пошевелился, но ничего не сказал.
— Я вижу, что Понс оставил тут вам хлеба. Почему бы не съесть его, пока он не очерствеет?
Адемар по-прежнему молчал. Мне пришло в голову, что у него уже не осталось сил ни говорить, ни поднять хлеб.
При тусклом свете он напоминал мертвеца, с длинным костистым лицом, белым, точно семь ангелов.
— Вы хотите, чтобы я покормил вас? — озабоченно спросил я. Однако, когда я отщипнул хлеба и вложил ему в губы, он отвернулся.
Вздохнув, я встал и обратился к отцу Августину:
