Измученное его тело вздрагивало, корчилось во сне, где он пытался уйти от страшной погони. Он бежал все дальше и дальше, а призрак кузнеца неотступно следовал за ним. До настоящего отдыха было еще далеко, очень далеко.
* * *
Когда в комнату сквозь щели в ставнях, закрывавших узкие окна, проникли лучи полуденного солнца, измученный врач открыл глаза. С трудом он поднялся с постели и при первом движении вспомнил, чем занимался этой ночью. В жизни он не чувствовал в руках такой боли. «Дурак, — обругал он себя, — а как могло быть иначе?» Он спустился в аптеку, где нашел бальзам из камфары и ментола, и натер себе руки и плечи.
Он умылся, но вода почти не освежила его — она была вчерашняя и неприятно теплая. Идти к колодцу в таком виде — в грязной, запачканной землей одежде — он не решился. Быстро сбросив с себя штаны и рубаху, он обтерся тщательно сырой тряпицей, намоченной в той же, оставшейся воде. Он всегда был опрятным, искренне полагая, что должен являть собой образец чистоты для своих пациентов, потому что в ней видел залог здоровья. Однако сейчас он мог быть образцом разве что для грызунов в амбаре.
Облачившись в штаны и рубаху попроще, убрав под шляпу длинные черные волосы, он взял с лавки два ведра. С улицы дохнуло жаром, и он понял, каким кошмаром для него обернется этот день.
Солнце стояло в зените, и лучи его нещадно поливали городскую площадь, где земля и так давно пересохла и растрескалась. Прикрыв глаза от нестерпимого блеска, врач направился за угол, где находился городской колодец.
Он испугался, увидев возле колодца нескольких христианок, пришедших туда за водой, а заодно поделиться свежими сплетнями. Стояли они под навесом, который немного, но все же защищал от невыносимой жары. Алехандро встал в сторонке на солнце и ждал своей очереди, стараясь, хотя безуспешно, скрыть нетерпение. Заметив его, женщины неохотно уступили место, чтобы потом вернуться и еще поболтать в тени, прежде чем разойтись по домам.
Он повесил на крюк одно ведро и склонился над колодцем. До чего же прохладным показался ему звук, с которым ведро шлепнулось о воду, до чего невыносимо болели руки, когда он потянул наверх полное ведро. «Нужно разбудить мальчишку, — подумал он. — Это его забота, а не моя». Потом, вспомнив о больной руке, решил все-таки дать ученику выспаться и разбудить, только когда понадобится помощь при вскрытии. Проклиная на чем свет занозу, Алехандро медленно побрел к дому, сгибаясь под тяжестью ведер. Второй раз он пошел к колодцу с одним ведром. Он ходил так до тех пор, пока не наполнил ванну в прозекторской.
Закончив дело, он вздохнул с облегчением, избавившись наконец от любопытных взглядов женщин. Всякий раз, когда он появлялся, одна девушка в простом платье пыталась поймать его взгляд, и всякий раз он поспешно отводил глаза в сторону, боясь любопытных расспросов. Она явно пыталась с ним заигрывать, не скрывая своего интереса. Он не отвечал на ее кокетливые улыбки и взгляды в надежде, что, видя его равнодушие, она отстанет.
Алехандро и в голову не приходило, что, одетый как все горожане, он с точки зрения противоположного пола мог показаться красивым. В его общине красота не считалась преимуществом, и он думать не думал о своей внешности. Но был он высоким, несмотря на худобу мускулистым, хорошо сложенным, с оливковой кожей и четко обрисованными чертами лица. Взгляд у него был добрый, хотя часто слишком напряженный и серьезный. Он редко от души улыбался и тем более хохотал, потому что слишком часто ум его был занят очередной важной медицинской загадкой. Когда же он все же смеялся, янтарные его глаза вспыхивали, излучая сияние, потому что смеялся он, только когда бывал по-настоящему счастлив, и лицо утрачивало тогда свое вечно мрачное выражение, и перемена эта всегда была удивительной даже для старых друзей. А друзей у него было немного, потому что Алехандро, робкий и стеснительный, старался чаще помалкивать, если разговор шел не о медицине. Девушкам, которых в нем привлекали как раз невинность и неопытность, он казался загадочным, оттого что по неискушенности не понимал своих достоинств и не умел ими пользоваться. Он не заметил, как девушка у колодца принялась шептаться с подружкой. Она узнала его, несмотря на необычное сегодняшнее одеяние, и ей стало любопытно.
Благополучно вернувшись домой, он принялся готовиться к тому неприятному делу, которое его ожидало, — к вскрытию тела усопшего Карлоса Альдерона. Эта операция должна была либо подтвердить предположение о нарушенном балансе в работе сердца и легких, позволив своими глазами увидеть, что произошло, либо поднять ряд новых вопросов. Алехандро испытывал одновременно брезгливость перед предстоявшим занятием и взволнованность ученого, который вот-вот совершит открытие. Такая возможность выпадала нечасто. В медицинской школе за все время он побывал на вскрытиях лишь четыре раза — Папа, поддавшись давлению светских кругов, неохотно, но все же дал позволение проводить вскрытия в каждой школе по разу в год, одолев таким образом официальный церковный запрет. Когда наступала очередь какой-то школы, во дворе, где устанавливали прозекторский стол, собирался весь студенческий корпус, посмотреть на это пренеприятное зрелище, на варвара-хирурга, который в течение трех дней постепенно расчленял лежавший перед ним труп. Студентам раздавались уже начинавшие разлагаться внутренние органы, и профессора, сидевшие на безопасном расстоянии, объясняли оттуда, на что обратить внимание. Цитируя Галена,[3] чьи слова для врачей были не менее священны, чем для евреев Тора, они нередко изрекали вещи, которые — как позднее обнаружил Алехандро — бывали неверны, ибо писались много веков назад. «С тех пор люди узнали так много нового, — не раз думал он, следя глазами за прозектором. — Безусловно, мы уже знаем больше, чем он!» Он сам хотел знать о человеческом теле все и, увидев все самостоятельно, сделать собственные умозаключения. Другого способа добиться того, о чем он мечтал, не было, и Алехандро прекрасно это понимал. Ему ничего не оставалось, кроме как тайком и воровски сделать свое дело.
Алехандро собрал инструменты, посетовав на нож, который, хотя и отличный, мало подходил для задуманного. Сетовал он и на время, которого было слишком мало, и он знал, что не успеет как следует все рассмотреть. Разбудив ученика, он вместе с ним съел легкий завтрак из хлеба и сыра, так как знал, что после этой работы они оба вряд ли смогут даже взглянуть на еду.
Он еще раз осмотрел руку ученика и обнаружил начавшееся нагноение. Но работать ею мальчишка мог, и выбора у них не было, если они хотели закончить начатое. Алехандро еще раз смазал ранку клеверным маслом, и они стали готовиться к вскрытию.
Оба надели на лица тряпичные маски, закрывавшие нос и рот, пропитанные настоем ароматических трав, чтобы на какое-то время защитить себя от запаха тлена, который, конечно, неизбежно проникнет и сквозь ткань, вынуждая их прекратить работу. Тщательно отгребли и спрятали сено, которое должно было им понадобиться для обратной поездки; после чего подняли укутанное саваном тело и перенесли в кабинет. Окна снова были закрыты ставнями от любопытных взглядов, света не хватало, потому пришлось засветить фонари, отчего в комнате стало невыносимо жарко. Уложив останки Карлоса Альдерона на столе, они осторожно сняли саван и отложили в сторону, чтобы потом снова использовать для облачения.
Исхудавшее, съежившееся за время болезни тело теперь походило на скелет. Останки плоти были цвета рыбьего брюха Пальцы на руках и ногах скрючились, словно изо всех сил сжимали драгоценности, кожа истончилась так, что сквозь нее видны были кости. Зрелище оказалось отвратительным, и Алехандро, как ни старался об этом не думать, почувствовал дурноту. Вонь забивалась в ноздри, вползала внутрь, и, чтобы его не вывернуло, ему пришлось отвернуться. Тем не менее, несмотря на жару и зловоние, он, молодой врач, был исполнен восторга. Он и сам был почти потрясен тем странным трепетом, какой вызывало в нем мертвое, уже не имевшее ничего общего с человеком тело и собственное нечестивое стремление его вскрыть.
Он сделал длинный надрез вниз от центра грудной клетки. Вверху его и посередине сделал два других, поперечных, раздвинул кожу и обнажил грудную клетку. Радуясь тому, что нет крови, которая залила бы здесь все, будь пациент живой («Да, — подумал он, — тут уже не помогло бы никакое обезболивающее!»), он, осторожно, чтобы не повредить внутренности, зубилом вскрыл диафрагму и развел края. В лицо ударило новой волной вони. Не обращая внимания на дурноту, он наклонился над телом, разглядывая легкие. То, что они были разной величины, бросалось в глаза. «Я так и знал!» — подумал он с нараставшим волнением. Сначала он пальпировал увеличенное легкое. Оно было плотное, затвердевшее. Неудивительно, что воздух в него не проникал. Второе легкое было мягче, эластичнее и, несмотря на серый цвет, по структуре и очертаниям напоминало сушеный абрикос.
