В это время, ловко удерживая на поднятой руке поднос, к столу подлетел Семен.
— «Анна Моне» — во всей красе своей, — угодливо изогнул спину.
Соколов поднял рюмку:
— Знайте, судари, что девица из Немецкой слободы Монс не только обучала юного Петра азам любви, но, кажется, стала единственной, кто в конце концов мужественно отказался разделить с грозным монархом амурное ложе. Любовь — это чувство святое, трепетное. Любой несчастный и падший имеет на любовь право. Тот же Петр Великий свою Катерину едва ли не из-под солдатской телеги вынул, а она стала императрицей. Не откажи в амурных утехах Анна Монс Петру, так была бы на Руси иная императрица. Выпьем за то, чтобы госпожа удача не отказала нам...
Вдруг Соколов осекся. Он весь обратился к дверям, зрачки его сузились. Гений сыска был крайне изумлен.
В трактир Егорова зашел невероятный посетитель. О встрече с ним в свое время страстно мечтали полицейские многих просвещенных государств — бывший король российских взломщиков Буня Бронштейн.
И события вскоре покажут, что появился он вовремя.
Как помнит читатель, бурная молодость несколько утомила шнифера Буню. Теперь, по счастливому стечению обстоятельств, он бросил якорь в тихой гавани — стал чем- то вроде сторожа усадьбы Соколова в Мытищах.
Буня вертел курчавой с небольшой плешью головой, вглядываясь в посетителей.
Соколов махнул рукой:
— Иди сюда!
Похожий на неуклюжего, но все еще сильного медведя, Буня, чуть косолапя, засеменил к угловому столику. На его по-бараньи выпуклых, в кровяных прожилках глазах блеснула слеза:
— Это совсем невероятно, но вы, Аполлинарий Николаевич, живой и даже на свободе. Дворник Платон сказал Анюте-горничной: графа, дескать, за безобразия арестовали. Анюта прилетела в Мытищи вся зареванная, напугала графиню, что вас отволокли на кичу... э, в тюрьму. Век свободы не видать, но мы с графиней сильно огорчились и сразу приехали в Москву.
— Буня, с тебя натекла лужа!
— На дворе страшной силы гроза. Я промок как утопленник, который неделю пролежал в воде, — и выразительно посмотрел на графин.
Соколов усмехнулся:
— Согрей свое нутро! Эй, Семен, угости нашего друга.
Буня с ловкостью фокусника опрокинул в себя водку, блаженно прикрыл тяжелые веки.
— Я делаю грех, гуляя тут. Княгинюшка Мария Егоровна вся в слезах, словно еврейская вдова на похоронах любимого мужа. Она невыразимо посмотрела на меня и сказала: «Буня, поезжай в сыск, найди тюрьму, в которой сидит граф». Кошко меня научил, где вас искать. И вот я радуюсь: лучше сидеть за выпивкой, чем за тюремной решеткой. Разве нет? Ваш фартовый стол мне напоминает тот, что был у меня в одна тысяча восемьсот семьдесят девятом году. Я тогда в Берлине взял «цифру» в «Рейсхбанке», что на Ягерштрассе. Полиция как безумная искала меня на всех вокзалах и загородных дорогах.
— А где же ты был? — заинтересовался Сахаров.
— А где я мог быть? Я утешал свою душу по соседству с полицейпрезидиумом на Александерплатц — в лучшем ресторане с южными винами — «Континентале». Так я отметил «Рейхсбанк».
Соколов строго посмотрел на своего сторожа:
— Буня, ты мне надоел. Скажи княгине, что часам к двум ночи вернусь домой. И ты тоже ночуй сегодня у Красных ворот — в Мытищи ехать поздно. Пошел!
Буня галантно расшаркался:
— Зай гезунд!
Вскоре Сахаров вытащил карманные часы:
— Э, да нам пора! Хорек нас ждет на «кукушке». (Так на жаргоне называлась, да, пожалуй, и ныне называется нелегальная квартира.)
Вышли на улицу. Гроза закончилась. Порывами налетал ветер. Он стремительно гнал над крышами фиолетовые облака, сквозь которые проглядывала чистая луна. На горизонте время от времени громыхало, сказочно и широко озаряя полнеба.
Закутавшись в брезентовый балахон, на козлах дремал Антон. Теперь он встрепенулся, привычно заругался на лошадей:
— Ух, животные, уснули! Я вот вас, холерных, сей миг благословлю кнутом под брюхом. Модель, вишь, взяли — спать. Ну, прямо тебе какие благородные.
Соколов вспрыгнул в коляску, и она, просев, аж опустилась в рессорах.
Крепкие застоявшиеся лошадки рванули с места, весело цокая и выбивая искры из булыжной мостовой. Свежий ветер рванул в лицо. Поднялись на Лубянскую гору. На Мясницкой, за фарфоровым магазином фирмы Кузнецова, свернули вправо — в Большой Златоустинский.
— Остановись у дома Булыгиной! — приказал Сильвестр. — Стой же, антихрист, приехали!
Соколов поднял голову, прочел на стене эмалированный указатель: № 13. Дом был о трех высоких этажах, с лепниной и претензией на изящество.
— На верхнем этаже его квартира, вон угловое окно открыто, — негромко пояснил Сахаров.
— А почему он в темноте сидит? — удивился Соколов.
— Может, прикорнул малость, нас дожидаясь?
— Сейчас мы его разбудим! — весело проговорил Сильвестр. — Ишь, окно распахнул, а после грозы весьма прохладно сделалось. С чего бы Хорьку вспотеть? Со своей марухой утрудился, поди. Только бабы в голове. Ну и жеребец!
— Консьержка есть? — полюбопытствовал Соколов.
Сахаров ответил:
— Мы приказали Булыгиной, чтоб не держала консьержку. Зачем нам лишние свидетели? Ключи лишь у Хорька и у меня. Пойдем за угол, вход напротив монастыря.
В переулках было пустынно. Лишь в редких окошках за занавесочками теплился свет. Где-то протяжно и тоскливо выла собака, да какой-то прохожий звонил в аптеку, что на углу.
Сахаров открыл ключом уличную дверь. Стали подыматься по узкой, чисто вымытой лестнице с фигурными чугунными перилами. В первом лестничном марше Соколов насчитал тринадцать ступеней.
И уже не удивился, когда они остановились против квартиры с белой эмалированной табличкой — Кв. № 13.
В подъезде — сонная тишина. Где-то на нижнем этаже заплакал ребенок. С улицы послышался шум проезжающей коляски.
Сильвестр деловито покрутил ручку старинного механического звонка — влево-вправо. На скрежещущий звук бронзовых зубцов никто не отозвался. Еще и еще раз — гробовая тишина.
Сильвестр удивленно почесал кадык:
— Что это мой дорогой друг, упился, что ль? Да он в отличие от нас вроде бы много не употребляет.
— Или возлюбленную пошел провожать да малость задержался, — задумчиво произнес Сахаров. — Подождем его в квартире. — И начальник охранки достал английский ключ и стал прилаживать его к замочной прорези — и так и этак.
После минуты-другой бесплодных усилий удивленно произнес:
— Не лезет!
— Позвольте мне, — вызвался Сильвестр. Он долго и старательно пыхтел, пытаясь вставить ключ в замок. Наконец, смущенно улыбнулся: — Нет, и у меня не выходит! Кажется, в прорезь что-то попало. — Он посмотрел на Сахарова, и в его глазах играла отвага. — Евгений Вячеславович, я знаю, что делать: я через крышу в окно влезу и открою замок изнутри.
Сахаров отрицательно помотал головой:
— Мы нарочно такую квартиру подобрали, чтобы влезть было сложно. Над угловым окном на крыше кирпичная кладка — украшение такое. Чтобы ты, поручик, не грохнулся, надо тебя привязать веревкой к трубе. Еще надо страховать на мокрой крыше и в темноте. Да и где веревку сейчас взять? Опасно...
— И что? — с запальчивой готовностью произнес Сильвестр. — Возьмем у дворника.
Сахаров негромко, иронически произнес:
— Еще пожарных вызовем, весь околоток соберем возле «кукушки»? Засветим ее? А завтра, — Сахаров выразительно ткнул пальцем в сторону квартиры, — его в другое место перевозить? — И он вновь яростно покрутил звонок — без результата.
Тогда вступил в дело Соколов:
— Я знаю, что делать. Знакомый вам Буня откроет эту дверь столь же легко, как бутылку «Трехгорного» пива. Я позвоню из соседней аптеки себе домой, вызову его.
— Тогда уж с ним и расставаться нынче не надо было, — нашел в себе силы пошутить раздосадованный Сахаров.
— Пусть поторопится.
Не прошло и десяти минут, как со стороны Мясницкой послышалось дробное цоканье копыт по мостовой, — то на лихаче к месту событий несся Буня. Соколов встречал его внизу.
Шнифер с неожиданной прытью соскочил с коляски. Одежда на нем была фантастичной — поросшую буйным волосом широкую грудь обтягивал зеленый махровый халат. На ногах — ночные шлепанцы.
Прибывший специалист по чужим замкам извиняющимся тоном произнес:
— Простите мой наряд! Вы сами приказали, Аполлинарий Николаевич: «Беги со всех ног, как на пожар!» Приказ выполнил. Только меня малость городовой у Красных ворот задержал. Привязался: «Куда в спальном виде, нарушаете уличную благопристойность!»
