И так я читал разные псалмы, пока покой этого тихого и прекрасного места не проник мне в душу. Мало-помалу я утешился. Я напомнил себе, что пока Жан Пьер может быть подвергнут только допросу как еретик, поскольку он предположительно убил служащего Святой палаты, пытка же требует согласия и присутствия епископа или его представителя. Потребуется участие особых служащих. Пытку нельзя осуществить без долгой подготовки. И значит, в этом случае без пытки признания тоже не будет.
Как же я был глуп! Я, как всегда, недооценил Пьера Жюльена. Я поистине тешил себя иллюзиями, ибо, когда сенешаль наконец освободился и присоединился ко мне, чтобы идти в Палату, мы увидели, придя туда, что Дюран стоит у двери тюрьмы и его рвет.
Не было нужды спрашивать почему.
— Нет! Боже, нет! — закричал я.
— Отец, я не могу. — Дюран плакал. С мокрым от слез лицом он выглядел совсем юным. — Я не могу, я не могу!
— Он не может! Это запрещено! — Схватив несчастного мальчика за руку, я стал трясти его вместо того, чтобы успокоить, ожесточившись в моем гневе и тревоге. — Где епископ? Вы должны знать правила! Вы должны были сообщить мне!
— Отец, отец мой, — увещевал меня сенешаль, освобождая нотария от моей хватки. — Успокойтесь.
— Сейчас не время быть спокойным! — Я, наверное, смел бы двоих стражей, преграждавших мне путь, если бы на пороге внезапно не появился сам Пьер Жюльен с пачкой манускриптов в руке. Очевидно, он искал Дюрана. Его поиски привели его на улицу, и посему последовавшая далее стычка произошла на глазах двоих тюремных стражей, проходившего мимо кузнеца и женщины, которая жила в доме напротив тюрьмы.
— Вы попираете закон! — заорал я так грозно, что Пьер Жюльен, не ожидавший встретить меня на пороге тюрьмы, выронил часть документов, которые держал в руке. — Жан Пьер не был обвинен! Вы не имеете права допрашивать человека как обвиняемого, если он не был обвинен официально!
— Имею, если он уже сделал признание полномочному судье, — отвечал Пьер Жюльен, наклоняясь, чтобы подобрать рассыпавшиеся листы. — Если вы справитесь по указу Папы Бонифация «Postquam»[97], то вы увидите, что меня можно рассматривать как такового.
— А где, скажите, епископ? Где его представитель? Вы не можете применять силу без присутствия одного или второго!
— Я уже получил разрешение от епископа Ансельма, в письменном виде, действовать от его имени, когда бы и где бы ни потребовалось его присутствие, — сказал Пьер Жюльен. К моему удивлению, ему удавалось сохранять достоинство даже перед лицом прямой угрозы. — Все в полном порядке, если не считать того, что Дюрану стало плохо.
— Должен ли я понимать, что вы допрашиваете этого сторожа, этого Жана Пьера? — спросил его сенешаль
— Это верно.
— Под пыткой?
— Нет.
— Сейчас уже нет, — еле слышно вставил Дюран. — Они подожгли ему ноги, но погасили огонь, когда он пообещал признаться.
— Заключенный признался в своих грехах, — перебил Пьер Жюльен, хмурым взглядом заставив нотария замолчать. — Его показания были записаны при свидетелях. Дело только за подтверждением, которое будет получено, как только Дюран достаточно оправится, чтобы читать показания.
— Но вы должны подождать день! — возразил я. — Таково правило! Один день, прежде чем признание может быть подтверждено!
Мой патрон отмахнулся от этого протеста.
— Пустая формальность, — заявил он.
— Формальность? Формальность?
— Отец Бернар, держите себя в руках, — приказал мне сенешаль суровым тоном, а затем обернулся к Пьеру Жюльену: — А в чем именно признался этот сторож? — спросил он. — В убийстве Раймона Доната?
— С колдовскими целями. — Пьер Жюльен заглянул в документ, бывший у него в руке. — Чтобы вызвать некоего демона с низшего уровня преисподней, принеся в жертву одного из слуг Святой палаты.
— Так он и сказал?
— Да, ваша милость, хотя и не в стольких словах. Ему, разумеется, помогали и направляли другие, более искусные и мерзкие поклонники дьявола. Под ними я имею в виду женщин из Кассера.
— Нет!
— Одна из которых завлекла Раймона к месту его гибели, в ту ночь…
— Подделка! — Мое перо не в силах описать охватившее меня чувство гнева и возмущения. — Эти женщины не колдуньи! Они не ведьмы! Вы сами вложили их имена в уста этого несчастного!
— Женщины — ведьмы, — отвечал Пьер Жюльен, — потому что у меня есть признание, подтверждающее этот факт. Убили они отца Августина или нет, сейчас трудно установить, но я точно знаю, что они осквернили его тело.
— Чепуха! — Здесь я едва не раскрыл тайну рождения Вавилонии. Но я поклялся никому не говорить и не мог нарушить моей клятвы, если только не с согласия Иоанны. — Они любили отца Августина!
— Более того, — невозмутимо продолжал Пьер Жюльен, — одна из их числа соблазнила Жана Пьера и, посулив ему щедрое вознаграждение, уговорила его впустить ее в Святую палату, чтобы он мог убить Раймона Доната, когда женщина и нотарий будут предаваться похоти.
— Ложь! — закричал я, вырывая показания из рук Пьера Жюльена. Он попытался отнять их у меня, и мы с ним боролись, пока нас не разнял Роже Дескалькан. Хотя и ниже меня ростом, сенешаль имел мощное сложение и употреблял силу с умением, которое приобретаешь только за годы сражений.
— Довольно! — сказал он, сердитый и удивленный. — Я не разрешаю драться на улицах.
— Это ложь! Признание, полученное под пыткой! — крикнул я.
— Он говорит так, потому что его околдовали, ваша милость, женщины отравили его своим ядом.
— Довольно, я сказал! — Встряхнув нас, сенешаль разжал руки, и мы оба попятились назад, а Пьер Жюльен упал. — Здесь не место это обсуждать. Мы подождем день и посмотрим, не откажется ли Жан Пьер от своего признания. А тем временем нужно доставить женщин.
— Нет, ваша милость!
— Вы это сделаете, отец Бернар, и несколько моих солдат из гарнизона. Вы привезете их сюда, и затем вы вместе допросите их, а если обнаружится какое-либо доказательство колдовства, либо убийства, либо чего-то еще, вы оба будете удовлетворены.
— Ваша милость, когда сюда прибудет Жордан Сикр, этот низкий и кровожадный человек будет изобличен.
— Возможно. Но пока Жордана нет, отец Бернар, я предлагаю действовать осторожно, разумно и не терять головы. Это вас устраивает?
Что еще я мог сделать, как не согласиться? Я не мог ожидать ничего более благоприятного для Иоанны, которая уже попала под подозрение. По крайней мере, если она будет вверена моим заботам, то я смогу обеспечить ей хорошее обращение.
И потому я кивнул.
— Хорошо. — Сенешаль повернулся к Пьеру Жюльену, который уже поднялся и отряхивал пыль с одежды. — Вас это устраивает, отец мой?
— Да.
— Тогда я сейчас же пойду и назначу солдат, которые будут сопровождать вас. А вы идите и сообщите приору, что сегодня вечером вы будете отсутствовать. Сколько там женщин?
— Четыре, — ответил я, — но одна очень старая и больная.
— Тогда она поедет с вами. Я опять дам вам Звезду. Или, возможно… ладно, это мы решим позже. Вы идете, отец мой?
Он обращался ко мне. Догадываясь, что он не хочет оставлять меня наедине с Пьером Жюльеном, чтобы мы не выпотрошили друг друга, я снова кивнул в знак согласия и собрался было пойти вместе с ним, но тут Дюран схватил меня за подол.
— Отец мой… — забормотал он тихо и отчаянно. Я посмотрел в его глаза с красными воспаленными веками и увидел там такой глубокий ужас, что даже удивился. Дюран никогда не казался мне особенно впечатлительным.
— Держитесь, — тихо проговорил я. — Скоро мы со всем этим покончим.
— Отец мой, я не могу.
Надрыв в его голосе тронул мое сердце, хотя оно было полно в то время Иоанной. Потрепав его по щеке с отцовской нежностью, я наклонился к другой щеке, якобы для поцелуя, но на самом деле, чтобы приблизить губы к его уху.
— Пусть вас рвет дальше, — зашептал я, — не сдерживайте себя. Прямо ему на туфли, если будет нужно. В конце концов он вас прогонит.
Дюран улыбнулся. Позднее, когда я готовился к поездке и испытывал неописуемые муки, мысль об этой улыбке приносила мне утешение. Это была улыбка надежды, сочувствия, сопротивления. Она придала мне сил, ибо я знал, что в лице Дюрана по крайней мере у меня есть друг. Друг, может быть, не слишком влиятельный, но такой, который поможет мне, какой бы путь я ни избрал.
Двоим лучше, нежели одному; потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их: ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его[98].
Я надеялся, что Иоанна с подругами уже покинули Кассера. Я надеялся, что туманные утра и дождливые дни, предваряющие наступление зимы, могли поторопить их с поисками более теплого, сухого и безопасного убежища. Но я не учел плохого здоровья Виталии. Мне казалось, что можно ожидать улучшений в ее состоянии (как ожидают просвета в тучах), чтобы воспользоваться этим и перевезти ее, не причиняя ей особого беспокойства.
