Наконец-то она улыбнулась, но улыбкой усталой и недоверчивой. Глядя в сторону, она сказала:
— Хорошо, что вы так тверды в своей вере.
Затем она пошла к дочери.
Я хотел последовать за ней, и убедить ее, и снова коснуться ее (да простит меня Бог), но я не смог. Вместо того, я подошел к командиру моей маленькой свиты, и мы стали обсуждать расположение очагов, мест для ночлега и лошадей. Во дворе под навесом не уместились бы десять человек; солдаты хотели вернуться на ночь в Кассера, где их приняли бы с распростертыми объятьями и отвели спать на гумно. Я сказал, что они все могут вернуться в деревню, но я останусь. Но поскольку об этом не могло быть и речи, шестеро вызвались охранять меня в форте, а остальные отправились обратно в Кассера под дождем в сгущающихся сумерках.
Затем была составлена очередность караулов. Согласно ей, трое из добровольцев могли спать, пока двое охраняли двери фермы, а один сторожил лошадей. На ночлег расположились следующим образом: кровать Виталии отнесли в спальню, чтобы она могла быть ближе к подругам. На кухне (или в той комнате, которая теперь служила кухней) бросили охапку соломы, и это было мне постелью. Один из солдат должен был спать на кухонном столе, другой у очага, а третий у моих ног. Лошадей решили привязать к остову деревянного, крытого некогда соломой навеса, который сохранился во дворе.
Я настаивал, чтобы принадлежавших женщинам кур не трогали, но мое требование не нашло поддержки.
— Кто будет кормить их, когда мы уедем? — спросила Иоанна.
И пять птиц были убиты, выпотрошены, ощипаны и съедены моей оголодавшей охраной; сам я довольствовался только хлебом и луком, поскольку шел пост, в то время как Алкея и Вавилония отказались дотрагиваться до обугленных останков своих птичек: Вавилония была потрясена жестокостью расправы над ними, а Алкее ее убеждения позволяли есть мясо только по праздникам.
Что касается Виталии, то для нее сварили бульон из курятины, который она съела с размягченным хлебом. С одного взгляда на нее становилось ясно, что она не в состоянии путешествовать. Она едва могла ходить, и, когда я взял ее за руку, мне показалось, что я держу сухой лист или пустой остов мертвого насекомого. А при упоминании о предстоящей поездке она улыбнулась и закивала, точно не понимая, о чем я ей говорю.
— Нет, она понимает все, — сухо отвечала Иоанна, когда я выразил свои сомнения по этому поводу. Мы сидели вокруг жаровни, стесненные присутствием солдат, ведь я не мог свободно говорить при них. — С головой у нее все в порядке.
— Виталия мужественно понесет свой крест, — объявила Алкея. — С нею Христос.
— Надеюсь, что так, — вступил один из солдат. — Иначе она может и не перенести дороги.
— На все воля Божия, — смиренно проговорила Алкея.
Я поспешил заверить ее, что мы поедем очень медленно, так, чтобы не растрясти больную, и что по этой причине нам придется выезжать на заре, ну или как можно раньше утром. После чего Иоанна спросила, позволят ли им взять с собой их имущество. Их одежду, например. Их книги и кухонную утварь.
Я страдал, слыша ее сухой и формальный тон.
— Вы можете взять одежду и… и вещи, которые не обременят нас в пути, — ответил я.
— Значит, сундук — нельзя.
— Боюсь, что нет.
— Вы ведь знаете, что его украдут..
— Я попрошу отца Поля присмотреть за ним.
— Пока мы не вернемся?
Ее слова призваны были успокоить дочь, но прозвучали они насмешливо и безнадежно. Мне казалось, что она не верит моим обещаниям, пренебрегает моими клятвами.
Меня это, должен признать, рассердило.
— Вы непременно вернетесь, — заявил я. — В этом нет сомнений. Я принимаю меры к тому, чтобы вас освободили.
— Вы молитесь? — сдержанно усмехнулась она.
— Да, молюсь! И принимаю другие меры!
— Мы все будем молиться, — сказала Алкея. — Давайте помолимся сейчас.
Держа Вавилонию за руку, она беспрерывно шептала ей что-то на ухо, и только таким образом ей удавалось поддерживать относительное спокойствие младшей подруги.
— Отец Бернар, вы прочтете нам молитву?
И я начал распевать псалмы, пока солдаты, поднявшись, не заявили, что нам следует ложиться спать, если мы хотим выехать пораньше. (Моя надежда выгнать их из комнаты при помощи псалмов не сбылась — наверное, потому, что на дворе до сих пор шел дождь). Женщины согласились и разошлись по своим постелям. Солдаты, посовещавшись, разделились на две группы: одна вышла, а вторая осталась. Пока солдаты ворочались в своих плащах, я шепотом прочел вечерние молитвы, отвлекаемый болью во всех членах и мирскими желаниями. Иоанна мучила меня; мне казалось, что она вовсе не видит во мне близкого друга. Каким холодом ее взгляд обжигал мне лицо! Как оскорблен я был ее неверием, ее язвительными насмешками! И все же меж нами существовало взаимное понимание — я знал, что она чувствует, хотя и горько сожалел об этом.
Лежа на своей охапке соломы, которая была почти столь же неудобна, как и монастырская постель, я терзался думами об Иоанне. Я хотел подойти к ней и потребовать объяснений. Я поочередно чувствовал ожесточение, страх и отчаяние. Я говорил себе, что она тоже боится — и еще сильнее, чем я, — но мое сердце не хотело успокоиться. Измучась дневным переездом, я не мог уснуть на этом сыром полу. Душа Моя теперь возмутилась; и что Мне сказать? Отче! избавь Меня от часа сего![100] И на эту ночь я покорился бессоннице, слушая храп солдат, стоны Вавилонии, которую, наверное, мучили кошмары, и стук дождя по крыше. Я молился, я ругался, я отчаивался. Воистину, я скитался во тьме, и не было мне света.
Но в том был замысел Божий, чтобы я бодрствовал. Ибо я слышал, как Вавилония, выскользнув из постели, бесшумными шагами пробирается к двери. Я слышал, как стражи задают ей вопросы; я слышал, как она объясняет дрожащим голосом, что она вышла облегчиться. И слышал, как они отвечают, что она может сделать это, зайдя за угол дома, но если она вскоре не вернется, то участь ее будет ужасна.
Я напряженно вслушивался, но более ничего не услышал и на краткое время успокоился. Я знал, что стражи не позволят ей скрыться. Но поскольку отсутствие ее затянулось, я начал волноваться. Почему они не окликают ее? Почему они молчат? Я бы подал голос со своего места, чтобы спросить их, когда бы не опасался разбудить Виталию и остальных. Пришлось мне, набросив верхнюю одежду, подойти к двери, где я с удивлением обнаружил, что караульные покинули свои посты. Их лампа тоже исчезла. Но поскольку дождь уже прекратился, я смог различить какой-то смутный шум, вроде бормотанья, а затем вскрик, сопровождавший возню, происходившую за углом дома.
Если задуматься, то я повел себя весьма глупо. Эти звуки могли свидетельствовать о нападении из засады. Даже приглушенный смех мог на поверку оказаться хрипом перерезанного горла. Но моя первая догадка подтвердилась, ибо, завернув за угол, я наткнулся на двух пропавших солдат, стоявших на коленях в грязи, и вскрикнул от негодования.
Они собирались изнасиловать Вавилонию.
Истинно говорю вам: я не сторонник насилия. Блаженны миротворцы, не так ли? Грешен-то я грешен, но я не кровожаден. Для меня слова апостола Павла всегда служили первым наставлением и заповедью: «Кротость ваша да будет известна всем человекам». Нанести удар не значит идти дорогой кротости. Насилие порождает насилие, тогда как мир — награда тем, кто следует уставам Божьим. И терпеливый лучше сильного.
И все же зрелище, представшее моим глазам, лишило меня здравомыслия. Мне нужно было только потребовать, чтобы солдаты вложили в ножны свои ножи и отпустили пленницу, ибо, будучи застигнутыми врасплох моим внезапным появлением, они бы повиновались беспрекословно. Вместо того я впечатал свой каблук в голову одного из них (находившуюся на уровне моих колен) и обрушил кулак на лицо второго. Схватив ножи, которые они выронили, я пригрозил пустить их в ход. Я кричал и пинал тело в кольчуге, извивавшееся у моих ног. Я вел себя как безумный.
Без сомнения, я был глупцом. Мне повезло, потому что хотя я и был выше и имел преимущество внезапности, я не был столь привычен к борьбе, как мои вооруженные противники, которые с легкостью одолели бы меня, имей они хоть малейшую возможность прийти в себя. Этого, однако, не случилось. Ибо крики Вавилонии и мое вмешательство разбудили спящих. Они все выбежали, некоторые с обнаженными мечами, и затем наступила невообразимая сумятица.
Вавилония выла и рыдала на руках у Алкеи. Я во весь голос бранил неудавшихся насильников. Старший из отдыхавшей команды напрасно призывал нас к спокойствию. Он требовал объяснений. Я предоставил ему объяснение. Обвиняемые всё отрицали.
— Она хотела сбежать! — утверждали они. — А мы пошли за ней!
— Спустив штаны? — кричал я.
