– Вот и хорошо. Поезжайте сей же час на ближайший извощичий двор и сторгуйте там полную закладку с лошадью на сутки без работника. Тебе, – Черевин ткнул пальцем в Артемия Ивановича, – подыщите извощичью справу, а тебя бы я женщиной одел, прикроешься вуалью, может и пронесет.
Артемий Иванович расхохотался.
– Степана – бабой? Каланча в вуали!
– Молчать, дурак! – прикрикнул Черевин. – Делайте, что велено!
– А еще мы выяснили, что в воскресенье на бенефисе Иванова в Мариинском театре, на котором собирается присутствовать Государь, заговорщики и собираются все устроить, – сказал Артемий Иванович. – Я собственными ушами слышал, как капитан Сеньчуков сказал об этом бразильцу.
– Хорошо, я попробую отговорить сегодня Государя от посещения этого бенефиса. Когда вернетесь, решим, что делать дальше.
* * *
Вернувшись на Конюшенную, Фаберовский с Артемием Ивановичем первым делом навестили дворничиху и попросили ее одолжить им бабий зипун да платок, чтобы облачиться для секретной надобности бабой. Зипун свой отдать дворничиха пожалела, сославшись на то обилие в нем насекомых.
– Он, ваше высокоблагородие, – сказала она, – по ночам от этих тварей аж рукавами шевелит, самой страшно. Вынесешь на мороз к яме – обратно ползет. Вот вам крест, не брешу. Вот у нищенки спросите. Да у нее в сундуке, может, и найдется что по вашей части. Нам, когда мы ее в больницу отправили, скарб ее достался, может, вы возьмете? Мы думали продать, да листа боязно.
Сундук нищенки, отданный утром слесарем, оказался настоящим сокровищем. Там был и капор с плотной зеленой вуалью, и теплая вязаная шаль, и мешок проросшего лука-порея, три сгнивших картофелины, книжка «Спертый дух, или Украденное привидение», круглые очки с синими стеклами, увеличительное стекло с медной ручкой, набор отмычек, выкованных из плотницких гвоздей, баночка с хлороформом, пузырек, на котором была наклеена бумажка с черепом и костями и надписью «Ядъ», пилка для перепиливания решеток, черная бархатная полумаска и даже накладная борода.
Борода была определена Артемию Ивановичу, а капор и шаль – Фаберовскому. Только у Луизы пришлось одолжить керосиновую лампу, да теплый платок и муфту – женских перчаток на лапы Фаберовского подыскать не удалось.
Отобедав гороховым супом, они отправились со всем этим барахлом на Волынкин двор близ бань, где кроме двух каретных заведений располагался легковой извоз Юдина. Хозяин Трофим Астафьевич, неграмотный и заплывший жиром мужик, вылез на двор и грубо спросил у Артемия Ивановича:
– Ты из каких?
– Из департаментских! – озлился Артемий Иванович, позволявший «тыкать» только генералу Черевину и Фаберовскому, да еще царю, который, впрочем, ни разу себе такой грубости не позволил. В нос жирной туше была тыкнута бумажка, от которой в дрожь бросало и не таких. И Юдин, хоть и был безграмотный, значение ее сразу понял.
– Чего изволите-с?
– Закладку мне на сутки, да всю извозчичью справу!
– А платить вы будете-с, или как?
– А ты как думаешь! Департамент полиции с тобой рассчитается, если в кутузку раньше не попадешь.
– А этому господину тоже закладку? – спросил хозяин извоза, обратив внимание на стоявшего молча позади Артемия Ивановича поляка.
– Он у меня в санях поедет, – сказал Артемий Иванович. – Так что, чтоб санки чистые были, да полость подлиннее!
– Я свою принесу-с, самую лучшую-с… – заюлил Юдин. – И волан-с самый лучший, зайцем по обшлагам обшитый. Я сам в нем прежде зимою ездил.
Минут через десять выкатили на двор сани, впрягли в них мохнатую рыжую лошадку, а хозяин принес армяк, ватную безрукавку, валенки и рукавицы.
– Я вам сейчас помогу, вашбродие, волан-то нацепить, – сказал он и помог Артемию Ивановичу одеть безрукавку прямо поверх пальто, после чего натянул сверху отделанный вылезшим зайцем синий суконный армяк. Затем Трофим Астафьевич поднял полы безрукавки Артемию Ивановичу на грудь и ловко прижал их армяком.
– Для дородности, – пояснил он.
От саней долетел до них обрывок разговора двух конюхов:
– Откуда болван – с охранного или с сыскного?
– Кажись, с охранного. С сыскного сами умеют завернуться.
Юдин застегнул армяк на пуговицы где-то подмышками Артемия Ивановича, дважды обмотал вокруг него свитый в жгут кушак, нахлобучил на голову круглую меховую шапку и помог взобраться на козлы.
– Правую полу вокруг себя оберните и в обтяжку под жопу-с положите. Да дайте же, я вам помогу! Вожжи под себя заправьте, а теперь садитесь.
Трофим Астафьевич подоткнул под Артемия Ивановича плохо обернутые полы армяка и вручил ему кнут, который велел вставить за голенище валенка.
– Нечего гоготать, Степан! – недовольно сказал Артемий Иванович, опасаясь шевельнуться. – Лучше бороду мне нацепи.
Фаберовский завязал бороду веревочками на макушке Артемия Ивановича, вернул шапку ему на голову и забрался в сани. Под злые шутки конюхов и тяжкие вздохи Юдина они выехали со двора на Конюшенную и медленно поплелись в сторону Невского. Погода сегодня не благоприятствовала извозчичьему промыслу. Темнело, в воздухе висел морозный туман, в котором дорогу указывали только мутные пятна фонарей.
– Нам бы в таком тумане санки не разломать, – сказал поляк. – А то и хозяину за убыток придется платить, и полиция будет в претензии за ротозейство.
– С полицией мы как-нибудь разберемся, – сквозь зубы сказал Артемий Иванович. – А вот со столбами да тумбами…
Однако он очень быстро освоился, и когда они доехали до Невского, довольно уверенно повернул налево. Дорога до Пальменбахской заняла час. У берега Артемий Иванович сказал «тпру!» и лошадь послушно встала. Он сдернул бороду и вытер рукавом струившийся из под шапки, не смотря на мороз, пот. Видимость на Неве была еще хуже, чем в городе: можно было различить уходящие куда-то круто вниз во мглу обледенелые доски спуска аршина на два-три – и все! Противоположного берега не было видно вовсе, было только слышно, как на льду на зимней дороге перекликаются извозчики, опасаясь столкнуться.
Фаберовский с Артемием Ивановичем выбрались из санок и спустились на лед, ведя лошадь в поводу. Здесь поляк зажег фонарь и пошел в трех шагах впереди саней, высматривая колею.
– Иго-го, залетные! – кричал то и дело Артемий Иванович, чтобы какой другой извозчик на него в темноте не наехал. Еще час они потратили на то, чтобы добрести до Ириновского вокзала на правом берегу и взобраться наверх. На углу с Большой Охтинской дорогой они подобрали какого-то мальчугана с Охтинской мануфактуры, который вызывался проводить их до Сретенской церкви.
– А вы что, тоже на собрание к отцу Серафиму? – спросил мальчишка, кутаясь в отцовский зипун. – Так они там уже давно все, меня вот в «Акрополь» за водкой послали.
– Мы тоже, – сказал Фаберовский. – Давай, извозчик, шевели море палкой!
– Погоняй, погоняй! – поддакнул мальчишка и больно ткнул Артемия Ивановича в спину горлышком бутылки.
– Много ли народу сегодня у отца Серафима собралось? – спросил поляк.
– Да почитай все наши, и охвицер с городу учить приехамши. Вот здесь стойте, я слезу. Мне к мамке надо, а вам вон к церкви, где факела горят, и на двор.
В конце улицы, на которой они остановились, действительно рдели в тумане несколько факелов. Артемий Иванович подъехал поближе. Воткнутые в снег на высоких шестах факелы освещали ворота во двор, надпись на которых гласила: «Церковный дом Сретенской церкви». За высоким забором по всему периметру двора тоже горели факелы, освещавшие, судя по доносившимся крикам, какое-то странное действо.
– Это царь! – кричал подозрительно знакомый голос. – Нападай, бей царя! Теперь вы вступаете. Набегай! Налетай! Охаживай кольем-то! Вдарил, отошел – дай другому. Так! Молодец!
– Господи Иисусе! – сказал Артемий Иванович и перекрестился. – Чему они такому там учатся!
– Я подойду поближе, попробую в щелку поглядеть, – сказал Фаберовский и полез через сугроб к забору.
Он приник к щели между досками и увидел несколько человек, мочаливших кистенями и залитыми свинцом палками набитое соломой чучело. Где-то близко за забором мужской голос говорил:
– Если все получится, матушка, переведут меня в Свято-Владимирский собор, и будет там уже не «Бавария», а спиртовой завод.
– Все, отец Серафим, – раздался все тот же знакомый командный голос. – На сегодня хватит. Поехали в участок насчет полушубков для дружины, там уже братец дожидается, я его предупредил.
– Ну, матушка, я поехал, – сказал священник. – Когда вернусь – не знаю, Иван Александрович хозяин хлебосольный. Гришка, выводи сани!
Фаберовский бросился от забора обратно к лошади.
– Цепляй бороду, – шепнул он и плюхнулся сзади в санки. Выдернув из мешка в ногах капор с вуалью, он напялил его на голову, наскоро повязал сверху платок и набросил на плечи шаль.
