Увы, дальше дослушать Онисину не дали. Сначала он помогал Ивану выводить какого-то весёлого моряка, вознамерившегося под влиянием «субботних возлияний» станцевать в соборе «камаринского мужика», затем бегал по храму за звенящими телефонами как кот — за солнечными зайчиками (и — увы! — с тем же успехом), потом три раза объяснял любопытным — почему на куполах изображены шестиконечные звезды, вновь бегал за «звенящими прихожанами» … Так прошел первый день…
— В Эфиопии, — сказал Иван, запирая собор. — Официально принявшей христианство третьей по счету страной, до сих пор такое строгое отношение к вере, что люди молятся у стен храмов, как молились у стен храма Соломона. Гостей кормят из своих рук, единоверца считают братом, религия считается смыслом жизни… Дикая страна, да? У нас не Эфиопия… У нас — прогресс и эти… как их… «демократические свободы» …
— Ничего, терпимо, — улыбнулся Сергей. — Зато в нашем «разнообразии» если уж человек делает выбор, то это действительно — его выбор…
— Ну да, свобода воли, — согласился Иван, вглядываясь куда-то, — А вот это он зря…
Онисин проследил за его взглядом. Сначала он обнаружил застывшего в изумлении отца Георгия. И уже по его взгляду отыскал выходящего из алтаря юношу (Позже он узнал, что это был послушник Алексей — парень очень хороший и добрый, но совсем еще юный, а потому неопытный. Опытность от неопытности отличается количеством шишек, набитых граблями, по которым довелось пройти. А юность… она летит к завтрашнему дню с такой энергией, что… вскоре этот опыт приобретает…)
Алексей, по случаю летней жары переодевшийся в легкомысленные шорты и футболку с какой-то «рокерской» эмблемой, весело выскочил из алтаря, не замечая священника… Что-то забыв, вернулся… снова выскочил… Онисин подумал, что отдал бы часть из причитающегося на его долю клада, лишь бы получить фотографию отца Георгия в этот миг. Сергей как-то видел сидящего на подоконнике соседского кота — важного и солидного, с другой стороны оконного стекла взирающего на воробья. Воробей был совсем юный, еще желторотый, и в блестевшем на солнце стекле кота не замечал, радостно прыгая взад-вперед по подоконнику. Кот, не веря своим глазам, лишь поворачивал голову, приоткрыв от изумления рот, и словно даже потряхивал головой, пытаясь сбросить это невообразимо-нахальное наваждение…
Придя в себя, отец Георгий быстрым, бесшумным шагом догнал голоногого «птенца» и поволок за собой в алтарь.
Онисин с Иваном напрягли слух. Из-за врат доносилось глухое урчание, рычание и едва слышное попискивание… Несколькими минутами спустя, вновь появился отец Георгий, что-то с хрустом дожевывая.
— Он его что… съел?! — с ужасом спросил Онисин.
— Иоанн Владимирович, друг мой, не найдется ли глоток воды, таблетку запить? — попросил отец Георгий.
Иван вынул из стола бутылку минералки.
— Спасибо… Там, кстати, тебе Алексей помочь вызвался. Мусор убрать, собор пропылесосить, или что там у тебя еще по хозяйству… Очень просился что-нибудь полезное для храма сделать. Ты уж не обижай его в этом благом стремлении — дай потрудиться на славу… Ну, как вам у нас? — повернулся он к Онисину.
— Интересно, — только и нашел что ответить Сергей.
— А будет еще интересней, — пообещал священник.
И не ошибся…
14/27 мая 1905 года, Желтое море, район острова Цусима.
- …Скоро начнется, — уверенно сказал матрос Новиков. — Видишь, как японцы вокруг нас рыщут…
— Неужто не побоятся на этакую-то силищу напасть? — изумился первогодок Самохин. — От них же только мокрое место и останется…
— Стало быть, быстрее все и закончится. Цари наши замирятся, а мы — по домам. С наградами да почетом… О! Вот и батюшка наш на охоту вышел.
На палубу, щурясь от солнца, вышел священник. Отец Григорий был иеромонахом и гордостью флагманского корабля эскадры. Корабельные священники всегда были, если так можно выразиться «особой кастой» даже среди военного духовенства — специфика жизни среди бравых моряков все же накладывала особую печать — но даже на их фоне отец Григорий оставался редчайшим экземпляром.
Старший офицер крейсера, капитан второго ранга Павел Иванович Македонский шёпотом рассказывал в кают компании, что дома у него живет редкий персидский кот породы «экстремал», так вот он не только внешне, но и по всем «тактико-техническим характеристикам» — вылитый отец Григорий.
— Нет, ну посудите сами, господа, — доказывал он. — Спокойный, важный, ходит повсюду, все изучает… Потом вдруг как подпрыгнет, как схватит муху… и снова — само спокойствие, важность, вальяжность… Любопытен: пока все не исследует и не изучит — не успокоиться. И уж такое в этом упорство проявляет — куда так господам Пржевальскому с Тянь-Шаньским. Голос слышится редко, зато такое ощущение, что где бы ты не был, он за тобой наблюдает… Иногда даже страшно становиться. Только вы ему, господа, мои слова не передавайте, а то вдруг он меня… как ту муху… Я, знаете ли, их обоих побаиваюсь… Одного дома, другого на корабле… А ведь вроде никогда в «робком десятке» не числился…
Зато именно к священнику шли и матросы и офицеры за советом в вопросах житейских. Был он невероятно начитан и опытен. Впрочем, была у батюшки одна странная особенность. При всей своей образованности и жизненных познаниях, свое личное мнение предпочитал он хранить втайне, не высказываясь от себя лично ни по одному вопросу. Ссылался на Писание, святых отцов, примеры из истории и жизни своих знакомых, но как только вопрос ставился «А что лично вы, отче, по этому поводу думаете?», сразу запирался за «вывеской»: «Я ничего не знаю. Знаю где молельня, где котельня, где камбуз тоже ведаю… А больше — ничего!» И пробить эту стену было невозможно.
Днем, после службы, он важно обходил весь корабль, с любопытством заглядывая в самые удаленные уголки. Очки делали его глаза еще более большими и удивленными. Казалось, священник видит каждый раз корабль заново и пребывает в радостном изумлении от этого достижения современной науки. Молодежь подшучивала над этими «обходами владений», не подозревая насколько цепко и внимательно священник подмечает малейшие изменения — выражения лиц офицеров, взаимные обиды и затеи моряков… Если б иеромонах по стечению обстоятельств надумал в юности податься в сыскную полицию, то слава Пинкертона и Шерлока Холмса была бы безжалостно задвинута на задворки истории. В голове священника словно работала сложнейшая вычислительная машина, подмечающая и анализирующая всю картину жизни корабля. За нарочитой неторопливостью движений притаилась недюжинная энергия и острый ум. Даже офицеры корабля не знали о своих матросах столько, сколько знал священник. Да что там офицеры?! Бывало и сам человек не ведал о себе то, что давно приметил в нем острый глаз иеромонаха. Корабль отец Григорий считал «своей территорией» и порядок на нем поддерживал ненавязчиво, ног твердо. В отличии от прочих кораблей Второй Тихоокеанской эскадры, на флагмане практически не было «политических» и атеистов. Эта «латентная тирания» была не проявлением деспотизма, а, скорее, неким аналогом «Домостроя». Священник считал не только корабль своей вотчиной, но и всех находящихся на нем — от кока до адмирала — своей паствой, за которую отвечает, которой руководит и с которой пойдет хоть до Цусимы, хоть до райских врат. И были у него веские причины радоваться, что его «приход» чаще всего подолгу оторван от реалий и настроений остальной России.
— Почему «на охоту»? — спросил Самохин.
— Видел когда-нибудь, как кот амбар обходит, мышей высматривая?
— Ну…
— Что «ну»?! Ничего не напоминает?
— О чем?
Новиков посмотрел в наивные, доверчиво распахнутые глаза матроса и пришла ему на ум одна идея.
— Слушай, Сашка… Давно хотел его спросить, да стесняюсь… Почему священнику можно жениться, а монаху — нельзя? Священник-то, чай, не менее благочестив… Да и Бог дал человеку «вторую половинку» не спроста…. Сказано же: «плохо человеку быть одному» … Будь другом: спроси его, а?
— Да я как-то…
— Спроси, я в долгу не останусь. Беги, а то уйдет!
— Батюшка! — припустил вслед за священником матрос. — Благословите, батюшка…
— Бог благословит, — приветливо ответил священник. — Чего тебе, чадо?
— Вот вы — аэромонах…
— Кто? Я?! — изумился иеромонах. — Ну… тогда уж скорее — аквамонах… И что?
— А почему у вас нет… нет… э-э… второй половинки?
Священник сдвинул очки на кончик носа, пристально посмотрел на простоватое лицо моряка, отыскал взглядом прыскающего в кулак со смеху Новикова, и, вздохнув, ответил знакомыми с семинарской скамьи стихами:
— Жизнь ударит обухом — ты поймешь потом:
