Зато именно к священнику шли и матросы и офицеры за советом в вопросах житейских. Был он невероятно начитан и опытен. Впрочем, была у батюшки одна странная особенность. При всей своей образованности и жизненных познаниях, свое личное мнение предпочитал он хранить втайне, не высказываясь от себя лично ни по одному вопросу. Ссылался на Писание, святых отцов, примеры из истории и жизни своих знакомых, но как только вопрос ставился «А что лично вы, отче, по этому поводу думаете?», сразу запирался за «вывеской»: «Я ничего не знаю. Знаю где молельня, где котельня, где камбуз тоже ведаю… А больше — ничего!» И пробить эту стену было невозможно.
Днем, после службы, он важно обходил весь корабль, с любопытством заглядывая в самые удаленные уголки. Очки делали его глаза еще более большими и удивленными. Казалось, священник видит каждый раз корабль заново и пребывает в радостном изумлении от этого достижения современной науки. Молодежь подшучивала над этими «обходами владений», не подозревая насколько цепко и внимательно священник подмечает малейшие изменения — выражения лиц офицеров, взаимные обиды и затеи моряков… Если б иеромонах по стечению обстоятельств надумал в юности податься в сыскную полицию, то слава Пинкертона и Шерлока Холмса была бы безжалостно задвинута на задворки истории. В голове священника словно работала сложнейшая вычислительная машина, подмечающая и анализирующая всю картину жизни корабля. За нарочитой неторопливостью движений притаилась недюжинная энергия и острый ум. Даже офицеры корабля не знали о своих матросах столько, сколько знал священник. Да что там офицеры?! Бывало и сам человек не ведал о себе то, что давно приметил в нем острый глаз иеромонаха. Корабль отец Григорий считал «своей территорией» и порядок на нем поддерживал ненавязчиво, ног твердо. В отличии от прочих кораблей Второй Тихоокеанской эскадры, на флагмане практически не было «политических» и атеистов. Эта «латентная тирания» была не проявлением деспотизма, а, скорее, неким аналогом «Домостроя». Священник считал не только корабль своей вотчиной, но и всех находящихся на нем — от кока до адмирала — своей паствой, за которую отвечает, которой руководит и с которой пойдет хоть до Цусимы, хоть до райских врат. И были у него веские причины радоваться, что его «приход» чаще всего подолгу оторван от реалий и настроений остальной России.
— Почему «на охоту»? — спросил Самохин.
— Видел когда-нибудь, как кот амбар обходит, мышей высматривая?
— Ну…
— Что «ну»?! Ничего не напоминает?
— О чем?
Новиков посмотрел в наивные, доверчиво распахнутые глаза матроса и пришла ему на ум одна идея.
— Слушай, Сашка… Давно хотел его спросить, да стесняюсь… Почему священнику можно жениться, а монаху — нельзя? Священник-то, чай, не менее благочестив… Да и Бог дал человеку «вторую половинку» не спроста…. Сказано же: «плохо человеку быть одному» … Будь другом: спроси его, а?
— Да я как-то…
— Спроси, я в долгу не останусь. Беги, а то уйдет!
— Батюшка! — припустил вслед за священником матрос. — Благословите, батюшка…
— Бог благословит, — приветливо ответил священник. — Чего тебе, чадо?
— Вот вы — аэромонах…
— Кто? Я?! — изумился иеромонах. — Ну… тогда уж скорее — аквамонах… И что?
— А почему у вас нет… нет… э-э… второй половинки?
Священник сдвинул очки на кончик носа, пристально посмотрел на простоватое лицо моряка, отыскал взглядом прыскающего в кулак со смеху Новикова, и, вздохнув, ответил знакомыми с семинарской скамьи стихами:
— Жизнь ударит обухом — ты поймешь потом:
Лучше быть под клобуком, чем под каблуком…
Выдержал театральную паузу, и закончил:
— А другу своему передай, что ему лучше вовсе не жениться, ибо если жена под стать ему попадётся, то эти «две половинки» не семью будут напоминать, а задницу!
И степенно удалился, оставив Самохина в бесплодных попытках понять смысл сказанного.
В кают-компании, за накрытым столом, собрались офицеры. В связи с боевой обстановкой блюда были поданы все разом, но к ним почти никто не притрагивался.
— Что, Василий Васильевич… назревает? — спросил священник капитана Игнациуса.
— Похоже, сегодня все решиться, отец Григорий, — капитан сделал небольшой глоток из бокала с шампанским, огладил седой ус. — Протов 12 японских броненосцев — 12 наших. Крейсера… У них корабли новее и скорость больше, но… что они с такой громадой сделают? Мы же как крепость плавучая идем… Проучим японцев, вернемся, и воплотим нашу с вами мечту, а?
(Капитан 1 ранга эскадренного броненосца «Князь Суворов» Василий Васильевич Игнациус был инициатором строительства «Храма спасения на водах». Он мечтал увековечить на его стенах имена всех моряков, погибших в боях за все время существования русского флота… Храм был построен и освещен в 1911 году, но уже в честь моряков, погибших при Цусимском сражении… Большевики взорвали его, как и бесчисленное множество других…)
— Даст Бог — воплотим, — согласился иеромонах. — Дело-то хорошее…
— Все хотел спросить вас, отче, вы читали повесть графа Толстого «Воскресение»?
— Читал
— И что скажите?
— Толстой — талантливый писатель и обстоятельно сбившийся с пути человек. В нем, как с кораблем, что-то с компасом случилось… И это страшно, при его-то таланте… Он стольких людей вместе с собой, как флагманский корабль, с верного курса увести может, что и подумать страшно… Увы, но талантливый писатель не всегда хороший человек, и в этом случае книги его куда опаснее чем книги бездаря… Все его последние книги подчинены рекламе его «видения христианства», а это уже совсем не христианство, это извращение его, искажение, подмена… У Толстого и Христос — не Бог, и Троицы нет, и непорочного зачатия нет, и искупления, и воскрешения из мертвых… Чего ни хватишься — всего нет…Все растерял… Надергал из Библии то, что «ему подходит». Это и есть «ересь», в ее изначальном смысле. «Выборка». Это-возьму, а вот этого не понимаю, или тяжело, а потому — не приемлю… Его «Воскресение» следовало бы назвать «Отпадением» — точнее бы было…
— Помните, когда мы были на службе Иоанна Кронштадтского, там участвовал молодой священник… как же его… Отец Георгий. Так он Толстого защищал…
— Отец Георгий может иметь свое личное мнение, — сухо сказал иеромонах, — А Церковь свое мнение высказала, отлучив графа вместе с его «видением» от своих рядов подальше. Если б он эту чушь где-нибудь за обедом высказывал, можно было бы попытаться вразумить, так он же свою «религию» изобрел и неокрепшие умы увлекает…
— То есть, ваше личное мнение…
— У меня нет «личного мнения», — твердо сказал иеромонах. — У меня есть Писание и Предание. А я лично знаю только где церковь и где камбуз, а более — ничего…
Отец Григорий опять ушел от ответа, и на то была причина. Капитан невольно попал в самое больное место иеромонаха. Именно в упомянутом капитаном священнике отце Георгии, носящим звучную фамилию Гапон, и в графе Толстом и была причина странностей его характера и поведения.
…С конца семидесятых годов девятнадцатого века, Лев Толстой впал в духовный (да и пожалуй, что — душевный) кризис. Вопрос «Для чего и зачем я живу» столь мучал его, что все чаще посещали мысли о самоубийстве. Он перестал даже брать с собой на охоту ружье, опасаясь поддаться слабости пустить себе пулю в рот, стал прятать от себя веревки и даже шнурки. Пытался найти ответы на мучавшие его вопросы в богословии, но целиком принять Учение не мог — вырывал отдельные кусочки, отрицая целое. Бегал по священникам и монахам, учился у известного московского раввина Шломо Минора (отрицание Божественности Христа, Троицы и Воскрешения — скорее всего, результаты именно этих уроков: в иудаизме всего этого нет). Тесно сошелся с различными сектантами, помогая им деньгами… Но еще в «процессе поисков» ему рекомендовали молодого, но весьма перспективного священника, коим и оказался иеромонах Григорий. Понять-то мучающую графа немочь, священник понял, а вот одолеть ее не смог. Граф уже перестал быть писателем, превратившись в «проповедника своих идей путем творчества». Лучшие умы своего времени пытались убедить его, но ни авторитет Иоанна Кронштадтского, ни Константина Леонтьева, ни оптинских старцев не возымели на графа влияния. Отец Григорий вряд ли смог лучше них воздействовать на тщеславие Толстого, одержимого созданием «нового учения» и нашедшего в этом «смысл жизни» но все же винил прежде всего в неудаче именно себя: взялся и не смог… И за «авторитетом писателя» потянулись массы. Отец Григорий сам стал свидетелем того, как молодой и перспективный священник Георгий Гапон на глазах превращался в «профсоюзного лидера», все больше сближаясь с революционным движением и превращая пастырское служение в политическое влияние. «Так как я хочу!» — перенятое им у Толстого и возрастающее тщеславие уводили его все дальше от Церкви. Беседы иеромонаха с властолюбивым священником привели лишь к тому, что Гапон стал избегать их встреч… Увы, но в те годы многие священники излишне удалились от проповедей в сторону создания многочисленных кружком «трезвости», «грамотности», «рабоче-крестьянских досугов» … Как уже после революции будут с болью вспоминать многие из них: «Мы говорили о важном, а надо было о Вечном!». Отец Григорий, находясь от столицы за тысячи километров не знал, да и не мог знать, что 9 января 1905 года, поведя за собой народ на демонстрацию с выставлением императору требований, Гапон попытается прорвать оцепление солдат и послужит инициатором одного из самых трагичных и далеко идущих по своим последствиям события, названного в истории «Кровавым воскресением». Сбежит, скрываясь за границей, вернется, униженно умоляя о снисхождении и будет убит эсером Пинхасом Рутенбергом из-за возникших подозрений в связях с полицией…
