— Нет, господин.
Больше стражник не оспаривал мои заключения — так больные не сомневаются в диагнозе, поставленном врачом.
И, в сущности, на этом все могло бы и закончиться.
— Пока я ждал вас, господин, я немного отошел от трупа, — сказал стражник. — Было не очень приятно стоять рядом с этим камнем, понимаете, господин…
— Да, конечно. К чему ты говоришь мне об этом?
— Я прошел вдоль скалы, господин. Вон туда, видите? И там я кое-что нашел.
— Нашел?
— Господин, может быть, вы могли бы пойти туда и посмотреть? Я там ничего не трогал, честное слово.
Я нехотя последовал за ним. Сейчас в моей голове крутилось столько мыслей и на душе было так плохо, что у меня не было сил на эту пустую, как я полагал, трату времени. Кроме того, мне пришлось перебраться через несколько упавших деревьев и крупных камней, а в моей широкой накидке сделать это было не так просто.
Но я сразу же осознал важность найденного, когда увидел все собственными глазами. Там, присыпанное листвой, лежало то, что и привлекло внимание стражника. Белая, некогда ночная рубашка, посеревшая и истрепавшаяся от непогоды. Она лежала здесь уже давно, но я разобрал выцветшие пятна на груди и по краю сорочки — кровь. Осмотрев это место, я нашел следующее: дорогой кинжал с гравировкой «Konradus Rex»; искореженную шкатулку со свитками, которую мне едва удалось открыть; старый, покрытый вмятинами шлем, найденный нами с Элисией в потайной комнате; кольцо короля; ключ от сокровищницы.
— Тут, внизу, никто обычно не ходит, господин. Все эти вещи могли бы пролежать здесь незамеченными десятки лет.
Я посмотрел на отвесную скалу, переходившую в стену замка.
— Скажи мне, — спросил я стражника, — чьи покои находятся прямо над нами?
Клэр
Недавно, вскоре после того как я проснулась, ко мне пришел стражник и передал мне письмо от викария: Бильгильдис мертва, мой сын в замке, надо мной и Эстульфом нависла смертельная угроза. Конечно, письмо Мальвина было длиннее, чем то, что я написала здесь, но не намного.
— Я уже распорядился, чтобы перед вашей дверью поставили трех часовых, госпожа, и столько же перед дверью графа, — сказал стражник.
— Нет. Я хочу, чтобы ты убрал всех стражников из этой части замка.
— Но госпожа…
— Я недостаточно ясно выразилась?
— Нет, но…
— Ты уберешь отсюда всех стражников, в том числе и тех, кто уже стоит перед дверью моего супруга. И ты не должен ему об этом сообщать.
Я двадцать шесть лет прожила в этом замке, и потому мое влияние как графини было достаточно велико для того, чтобы добиться у стражника покорности, хотя слушаться он должен был не моих приказов, а приказов нового графа. Чтобы придать своим словам большую убедительность, я сняла кольцо с пальца и передала его этому бедняге. Глаза стражника жадно блеснули, и он схватил кольцо так, будто я угостила его жирной гусиной ножкой под конец поста.
— Ты получал от викария другие приказы?
— Он сказал, что я должен выставить часового у двери госпожи Элисии и сообщить другим стражникам, чтобы они нашли в замке монаха и задержали его.
— Ты можешь выставить часового у двери моей дочери, но монаха искать никому не следует. Как и сообщать кому-либо о нем. Скажи моим служанкам, чтобы они не заходили ко мне сегодня, я никого не желаю видеть. Где викарий?
— Он осматривает в лесу тело служанки.
— Хорошо. Викарию ни слова. Теперь иди. Да, кое-что еще. Отпусти венгерскую девушку. Дай ей коня, краюху хлеба, головку сыра и вот эти монеты. И не смей оставлять эти деньги себе!
— Конечно, госпожа.
— Я благодарю тебя. Да сохранит тебя Господь.
Я сняла козью шкуру с окна и залюбовалась величественными водами реки, этой животворящей жилы земли, чья серебристая лента тянется через многие земли. На берегах этой реки происходят различные события, такие же, как произошли со мной, — хорошие и плохие, веселые, грустные или трагические. Наверное, можно целое тысячелетие рассказывать о том, что происходит на берегах Рейна. Сколько легенд и преданий сокрыто в этих водах. И моя история — лишь одна из многих, и, вероятно, не лучшая. Но это история моей жизни, и она достойна того, чтобы о ней знали.
Моя птица пережила зиму в деревянной коробке, которую я приказала сделать для нее. Вчера вечером я вдосталь накормила ее зерном. Не знаю, зажило ли ее крыло. Сегодня утром птица исчезла. Наверное, она расправила крылья и, влекомая ветром, вылетела в долину. Возможно, что ее крыло так и не зажило, и она упала в пропасть.
Я до сих пор сижу у трельяжа, тут я начала писать и пишу до сих пор, поглядывая время от времени на дверь. Я ожидаю, что она медленно, тихо откроется и я увижу край монашеской рясы. Я не боюсь предстоящего. Все это справедливо. После моего удивительного выздоровления пару недель назад я часто спрашивала себя, за что мне такая милость. Теперь же я понимаю, что кара моя еще настигнет меня и это произойдет сегодня, невзирая на смерть Бильгильдис. Есть какая-то ирония в том, что судьей моим будет лицо не светское, каким был бы викарий, а в каком-то смысле духовное, хотя палач мой носит рясу лишь для сокрытия своего лица.
Почему насилие столь привлекательно, а кротость — нет? Вчера поздним вечером ко мне пришел Эстульф. Он в слезах признался мне, что накануне убил Бальдура. Конечно, я не стала спрашивать его о смерти Агапета — к чему?
Мое разочарование беспредельно. Я вкладывала в Эстульфа все свои надежды, в нашей паре он должен был стать хорошим человеком, не без греха, конечно, но не оскверненным кровью — ни убитых, ни врагов на войне. Я считала его человеком, которому отвратительно как насилие коварное, скрытное, так и гордое, вынесенное на всеобщее обозрение. В моем представлении Эстульф был воплощением нового времени, нового мировоззрения, и я хотела быть той, кто перекинет мостик между миром старым и миром новым. И я пыталась это сделать, видит Бог. Я ждала от Эстульфа намного большего, чем, к примеру, от Элисии и Оренделя — им достаточно было просто быть моими детьми. Эстульф же был — и остается — моим возлюбленным, моим супругом, моим счастьем. Он был моей верой. Я отчаянно цеплялась за его представление о лучшем мире, как птица на моем окне хваталась лапками за тонкую жердочку.
А когда Эстульф убил Бальдура, он стал частью того мира, что стремится к добру, проливая кровь врагов. Я все еще люблю его, и мне некуда деться от этой любви. Но мы словно заблудились. Добро и Справедливость далеко от нас, и дорога к ним затянута туманом, к тому же никто из нас не знает, каковы они на самом деле, а потому возможно, что мы ходим по этой дороге кругами.
Мне опостылел этот замок. Я хочу уехать отсюда вместе с Эстульфом, сбежать из этого места, где расцветают любовь и смерть, где вянут правда и надежда. Я никогда не чувствовала себя здесь дома, и все же я жила здесь. Я принимаю то, что…
Кара
Мне приснился сон.
Я стою во дворе замка.
Там царят шум и гам, ибо после возвращения Агапета из похода в замке собралось много народа. Со всех сторон доносятся приветственные возгласы. Агапет восседает на коне, вскинув к небу кулак. Странно, но я радуюсь его триумфу. Я, пленница, побежденная, радуюсь его победе. Я заговариваю с ним. Я что-то говорю ему, но он не удостаивает меня и взглядом. Агапет подходит к Элисии, обнимает ее и смеется. Позже, на пиру, я еще раз подхожу к нему. Я вижу, что графиня уже удалилась в свои покои. Мне хочется, чтобы Агапет обнял меня, сказал мне что-то приятное. Я надела для него красивое платье — не знаю, откуда оно у меня. Бард начинает петь. Агапет танцует со мной, но недолго. Появляется Элисия, и он оставляет меня ради нее. Я стою в стороне, стараюсь держаться подальше от происходящего. Служанки раздевают меня. А потом… Не знаю, я ничего больше не знаю…
Я в каком-то маленьком, узком месте, возможно, в могиле. Тут темно. Становится еще темнее… Ночь… Пар, сколько пара… И вдруг — я в купальне, в воде. Мне становится жарко. Там Агапет. Я поднимаю руку, замахиваюсь… Кровь, кровь, повсюду кровь…
Какой странный сон. Я была неподалеку, когда Агапет въезжал в замок, но я не помню, чтобы я испытывала подобные чувства. Была я и на пиру, но не танцевала с Агапетом. Он был отвратителен мне, это был страшный человек, но я его не убивала.
Вот и подошла к концу моя история. Мне разрешили покинуть этот замок, где я провела осень и зиму, где я ненавидела, любила и страдала. Восемь месяцев — я отмечала дни зарубками на стене — я пробыла в этом чуждом мне мире, мире, похожем на сон.
И вот я прощаюсь с вами, камни, ибо это вы храните память обо мне. Я прощаюсь с вами, те, кто знает теперь мою историю. Я иду навстречу заре.
