И вот я прощаюсь с вами, камни, ибо это вы храните память обо мне. Я прощаюсь с вами, те, кто знает теперь мою историю. Я иду навстречу заре.
Мальвин
Подойдя к покоям графа, я заметил, что что-то не так. В коридоре было пусто, я не увидел здесь стражников, несмотря на мои предостережения. Только одна служанка встретилась мне по дороге.
— Эй, — позвал ее я.
Девушка вздрогнула.
— Ты не видела тут монаха?
Она покачала головой.
— Ты была у графини?
Она покачала головой.
— У графа?
Она покачала головой.
— Ты видела кого-то из них?
Но и на этот вопрос девушка не знала ответа и очень обрадовалась, когда я разрешил ей отправиться по делам. Слухи о смерти Бильгильдис уже распространились, и слуги были напуганы. Один за другим обвинители умирали, вначале Бальдур, затем немая старуха. Люди винили в этом Эстульфа и графиню, но и меня тоже, ведь я как викарий принес им не справедливость и защиту, а одни несчастья. В глазах простых людей я стал причастен к проклятью. Иногда, мне кажется, простой люд обладает большей мудростью, чем мы, благородные и ученые мужи, ведь в отношении меня и Эстульфа слуги были, в общем-то, правы. Мы действительно были прокляты.
Подойдя к двери графини, я поднял руку, чтобы постучать, но в последний момент передумал. Сам не знаю почему. Словно какое-то предчувствие охватило меня — эта тишь, эта пустота, горечь прошедших дней, вся эта кровь, эти мертвецы, окровавленная одежда, свитки, интриги, раны, преступные мысли и деяния, яд в наших душах, яд, отравивший мир… Все это еще не закончилось. Нам нужно очищение, божественный суд. Этот замок, да и всех нас ждет чудовищная катастрофа. Зло, накапливавшееся в нас столько месяцев, столько лет, должно выплеснуться наружу. Так и должно быть.
Возможно, я думал так потому, что все еще находился под впечатлением прочитанного. Мои записи, записи Бильгильдис и Элисии находились в моем распоряжении. Их можно было прочитать как три части одного целого, будто они были кусочками странной мозаики, ставшей отражением драмы. И эта драма не могла завершиться хорошо. В сентябре прошлого года я приехал сюда как следователь и судья, привыкший полагаться на здравый смысл, но всего за пару месяцев я превратился в фаталиста, одержимого идеей предначертания. И неспроста.
Я медленно открыл дверь в комнату Клэр. Окно не было закрыто шкурой, и в комнату врывался весенний ветерок, трепавший мои волосы и накидку. С улицы доносился какой-то странный звук — не то гул, не то стрекотание.
Первым, что я заметил, был белый мотылек, влетевший в окно.
Уже потом я увидел монаха — Оренделя. Он стоял ко мне спиной. Я видел только его, не графиню. Юноша застыл перед подзеркальным столиком, словно склонившись над стулом… или над тем, кто сидел на этом стуле.
Я прокрался в комнату и медленно пошел к Оренделю, который так и не шелохнулся. Я был в двух шагах от него, когда увидел, что его правая рука резко дернулась вниз. В ней юноша сжимал кинжал.
Еще медленнее, чем прежде, я отступил на шаг, чтобы обойти Оренделя и столик и взглянуть на стул.
Там сидела Клэр. Графиня прислонилась затылком к бедру Оренделя, ее лицо было обращено в другую сторону, так что я не мог разглядеть, что с ней.
У меня болезненно сжалось горло.
— Что ты натворил? — спросил я, наконец заставив себя разлепить губы.
Мальчик повернулся ко мне. В его глазах блестели слезы.
— Я думал, она убила Бильгильдис.
— Нет, — сказал я. — Она ее не убивала.
«Это я ее убил, — хотелось добавить мне. — Это я столкнул ее вниз, и я поступил бы так еще раз, вновь и вновь, если бы потребовалось. Бильгильдис была ведьмой, вот только ее оружием была не магия, а умение понимать слабости людей и обращать их против них».
И я действительно произнес бы эти слова, глядя в глаза этого юноши, которого я знал лишь из прочитанных мною записей. Но я не успел.
В это мгновение графиня повернулась ко мне.
— Позвольте мне познакомить вас с моим сыном, викарий, — сказала она. — Его зовут Орендель. Его долго не было в замке.
— Слава Богу, вы живы! — с облегчением воскликнул я. — Я уж было подумал, что ваш сын…
— Я хотел этого, — прошептал Орендель. — Я уже приставил нож к ее горлу. Еще одно движение… Но моя рука словно онемела. Я не мог убить собственную мать. Она не сопротивлялась. Не кричала. Я просто не смог. После всего, что рассказала мне Бильгильдис, я предполагал, что встречу здесь совершенно другую женщину, женщину, которая вовсе не похожа на мою маму. Но она… она была такой же, как и годы назад. Я видел это, чувствовал это… Ее глаза… я увидел в зеркале ее глаза. И в них читалась любовь, та же любовь, что и прежде. Ни следа зла, ненависти, холода.
— Я ждала смерти, — сказала Клэр. — Я готова была принять свою участь. Ирония в том, что мое смирение спасло меня.
— Я… я разрыдался, — немного смущенно признался Орендель.
— Эта слабость делает вам честь, — заверил его я. — А что с Эстульфом? С ним все в порядке?
Графиня улыбнулась.
— Да, с ним ничего не случилось. Мы с Оренделем обо всем поговорили. Он рассказал мне, как Бильгильдис обманывала его все эти годы. Последний час мы проплакали вместе. Этих слез хватит навсегда.
Я не хочу рассказывать о произошедшем в дальнейшем в подробностях. Графиня прошла судебное разбирательство и была оправдана. Я молча согласился с вынесенным по ее делу решением, более того, я искренне восхищался этой женщиной за ее мужество, которого так не хватало мне самому. Впрочем, мое преступление было совсем иной природы.
Тем днем я попросил графиню о разговоре наедине, и она отослала Оренделя к его отчиму, чтобы они могли познакомиться. К мечущемуся по комнате белому мотыльку присоединилось еще два, и трепетание их крыльев придавало нашей печальной беседе диковинный оттенок.
Я достал из принесенной сумки грязную окровавленную ночную рубашку, кинжал, кольцо, ключ, шлем, деревянные четки и шкатулку с записями Элисии. Да, сумка была тяжелой.
— Все это я нашел в лесу у подножия отвесной скалы, прямо под комнатой Элисии.
Клэр опустила глаза.
— Я уверен, что вы можете объяснить мне, что это значит, графиня.
— Вы ошибаетесь. Я ничего не знаю, почему вы…
— Не играйте со мной, графиня, — грубо перебил ее я.
Мой гнев вспыхнул на мгновение, но он был вызван лишь моей нетерпеливостью и потому уже через мгновение развеялся, сменившись отчаянием. Я опустился на стул, подпер голову руками и протер глаза.
— Я люблю Элисию. Прошлой осенью у нас с ней завязались отношения. Ребенок, которого она носит под сердцем, от меня. Я пришел к вам не как викарий.
Не знаю, что из моих слов удивило ее больше всего. Мы смотрели друг другу в глаза, и я видел, что она понимает меня. Мы пришли к соглашению, не произнеся ни слова.
Встав, графиня прошлась по комнате, где в безумном танце кружились мотыльки.
— Всю свою жизнь Элисия отчаянно пыталась сблизиться с отцом, мою же любовь она лишь принимала. Я старалась выстроить с ней хорошие отношения, но безуспешно. Что бы я ни говорила, что бы я ни делала, это не шло ни в какое сравнение со словами и поступками Агапета — словно незадачливый поклонник, что пытается добиться расположения любимой, но ему никогда не одолеть соперника, которому сопутствует успех. Если в жизни Элисии случалось что-то хорошее, она объясняла это влиянием Агапета, если же происходило что-то плохое, она винила меня. Так, я вспоминаю, что Агапет не хотел, чтобы его дочь играла с сыновьями Бильгильдис, и приказал мне передать его распоряжение Элисии. Она посчитала, что запрет исходит от меня, хотя я и объяснила ей, что я лишь передаю ей слова Агапета. В другой раз Элисия написала отцу поздравление — я обучала ее каллиграфии, и девочка очень старалась, выводя каждую буковку. Но Агапет, не умевший читать, рассердился и бросил ее письмо в камин. Элисия же обвинила меня в том, что я якобы плохо научила ее писать. И это лишь два из бесчисленных примеров. Все сложилось бы иначе, и мы сегодня не говорили бы с вами, если бы Агапет подарил дочери любовь и тепло, которого она так жаждала. Но у него не было на нее времени, к тому же Агапет не мог простить ни мне, ни самой Элисии того, что она была бесшабашной, озорной и очень умной, в то время как его сын страдал от слабого здоровья и не отличался буйным нравом. Конечно же, Элисия заметила, как отец к ней относится, но она… как бы это сказать… она старалась утешиться, уговаривая себя в том, что все обстоит иначе. Вначале я этого не замечала, а когда заметила, то не восприняла всерьез. Я думала, Элисия ведет себя так назло мне, потому что не хочет признаваться в том, что я люблю ее больше, чем отец. Моя девочка становилась старше, а ее восприятие Агапета все больше искажалось. Она боготворила отца, приписывая ему качества, в которые не поверил бы даже его лучший друг. Деревянные четки, подаренные ей Агапетом на седьмой день рождения, стали для Элисии чем-то вроде реликвии. Меня огорчало все это, но я еще не понимала, насколько далеко зашел самообман моей дочери. Я осознала это, когда Элисии исполнилось пятнадцать лет. В это время я подстроила похищение Оренделя, и тогда же Элисия впервые зацвела кровью, — графиня помолчала. — До этого она обманывалась лишь в представлении о характере отца и о чувствах Агапета относительно ее самой. Мы все иногда лжем себе, и хотя Элисия стала в этом настоящим мастером, в ее заблуждениях как таковых не было ничего необычного. Но потом… Она начала говорить о событиях, которые на самом деле никогда не происходили, она выдумывала истории о том, что случилось с ней и ее отцом. Не знаю, откуда такие мысли брались в ее голове. Эти истории явно были вымыслом, но, если я обращала на это ее внимание, Элисия злилась, поэтому я перестала возражать ей. Я говорила об этом с Агапетом, но его это не волновало. Бильгильдис советовала мне оставить все как есть. Мол, это само пройдет. Что же мне было делать? У меня не было ни плана борьбы с фантазиями дочери, ни возможности повлиять на нее, ни, наверное, решимости что-либо предпринять, ибо воля моя ослабела за долгие годы без любви. Я последовала совету Бильгильдис и оставила все идти своим чередом. Чем меньше времени было у Агапета на Элисию, тем, казалось, больше часов она проводила с ним в мире своих фантазий. Если он отказывал ей в просьбе, девочка либо вообще забывала о том, что о чем-то просила отца, либо делала вид, что Агапет выполнил ее просьбу. Но хуже всего было то, что Элисия не лгала, рассказывая свои истории. Она была уверена в том, что говорит чистую правду. Элисия целиком и полностью верила в собственный вымысел. И это было страшно. Элисия делила воспоминания об отце на два вида — те, которые радовали ее, и те, которых не было. В остальном она была совершенно нормальной девушкой, она могла шутить, грустить, злиться, наряжаться, болтать со своими служанками, скандалить с Бальдуром, мечтать о ребенке, рассуждать о жизни… В общем, она ничем не отличалась от других благородных женщин ее возраста, и ее разум работал безупречно. Только когда речь заходила о ее отце, Элисия не могла воспринимать реальность, создавая для себя особые пространства вымысла.
