— В таком случае пригласите меня в управление и проведите дознание по полагающемуся протоколу, господин следователь, — голос артиста дрогнул. — Вплоть до пыток!.. Я все вынесу-с!
— Значит, так, молодой человек… Как вас по имени?
— Точно как государя зовут — Николай…
— Послушайте, Николай, — Гришин огляделся, понизил голос. — Мадемуазель влипла в крайне неприятную историю. И ее могут ожидать наихудшие последствия. Поэтому ее следует предупредить.
Изюмов приобрел наконец вполне достойный и даже смелый вид.
— Излагайте, я при случае сообщу мадемуазель.
— Не при случае!.. Сейчас, немедленно!.. Ее в любой момент могут арестовать.
— Кто?
— Полиция!
— А вы разве не оттуда?
— Ей нужно помочь!.. Объяснить, предупредить, чтобы она не сделала необдуманных поступков!
Изюмов тоже оглянулся, тоже перешел на шепот:
— Клянусь, господин следователь, я не знаю их адреса. Я боюсь, не имею права знать. Потому как за мной слежка!.. Гаврила Емельянович контролирует каждый мой шаг! — И неожиданно с ехидцей поинтересовался: — А с чего это вдруг у господина следователя подобное расположение к мадемуазель?
— За рюмкой расскажу… Директор у себя?
— Нет, отъехавши… Но скоро будут-с.
— Если вы имеете хотя бы какие-либо чувства к ней, помогите найти Бессмертную.
— Имел, имею-с и буду иметь, господин хороший. Это дама всей моей несчастной жизни.
— Кто знает адрес примы?
— Есть один господин. Некто Глазков… Он недавно передавал письмо мадемуазель.
— Где его найти?
— Как раз возле того дома, в котором сейчас госпожа проживают. Это на Фурштатской. Дом, кажись, двадцать седьмой! Но номер квартиры мне неизвестен. Вы увидите сего господина. Хромой, он все время возле дома, вроде как на службе при госпоже. На скамейке и днюет и ночует! Глазков!
— Глазков?.. Это не тот, который чуть не сгорел в Крестах?
— Он самый. Отбыл, как и я, полагающееся в остроге и вот вернулся. Также влюблен-с в мадемуазель. — Изюмов снова оглянулся. — Вам, господин, следует уходить быстрее, потому как с минуты на минуту здесь будут Гаврила Емельянович.
— О моем визите ему ни слова, — предупредил Гришин. — А уж о разговоре тем более.
— Тверже меня в этом мире может быть только гранит, ваше благородие.
— Гранит, к сожалению, колется.
— Со мной такого не случится. Всего хорошего, сударь! — Николай откланялся и заспешил на свое место.
Егор Никитич поправил шляпу, перекинул через руку трость и направился к выходу.
Отъезжая, он не заметил, как к театру подкатил в автомобиле Гаврила Емельянович Филимонов.
Директор от неожиданности даже привстал, увидев следователя, легко спрыгнул на тротуар и, мурлыча что-то из Кальмана, заспешил наверх.
…При виде входящего в вестибюль театра директора Изюмов побледнел, вытянулся, замер. Гаврила Емельянович измерил его взглядом с головы до ног.
— Зайдите ко мне.
— Когда прикажете?
— Немедленно!
— Слушаюсь.
Бывший артист в растерянности потоптался на месте, хотел что-то еще произнести, но лишь махнул рукой и заспешил следом.
В кабинете Филимонов с ходу приступил к допросу:
— Вы беседовали со следователем?
— Никак нет-с. Они спросили вас и ушли.
— Что значит «спросили»?
— О вашем наличии.
— И больше ничего?
— Больше ничего.
Гаврила Емельянович прошелся по кабинету, затем по своей привычке приблизился к Николаю почти вплотную:
— Врете!.. Врете как редкая сволочь или последний сукин сын!.. Зачем он сюда приходил?
Изюмова качнуло.
— Я вам ответил-с, Гаврила Емельяныч.
Тот подцепил пальцем петельку в его сюртуке, дыхнул прямо в лицо.
— Что его здесь интересовало? Что он вынюхивал?
— Вас.
— По-вашему, я уже пахну?.. Воняю? От меня идет такой запах, что мной уже заинтересовались крысы из следственного управления?!
— У них, Гаврила Емельяныч, нюх особый, — едва слышно произнес Изюмов. — Они чуют даже то, чего здесь нет.
— Что они учуяли?.. Говорите! Чья душа их заинтересовала? — И вдруг заорал: — Говорите же, мать вашу поперек, или завтра же я не только вышвырну вас, но вслед приклею ярлык, с которым вы черта с два куда сунетесь?
— Они интересовались госпожой Бессмертной.
— Что?
— Спрашивали о госпоже Бессмертной.
— Зачем?
— Не могу сказать, Гаврила Емельянович. Не имею права-с, — взмолился Изюмов.
— Говорите!
— Не скажу-с. Буду стоять насмерть! Я люблю-с.
Филимонов оттолкнул его, широкими шагами подошел к столу, вынул из ящика револьвер, вновь вернулся к бывшему артисту.
— Любите?.. Будете стоять насмерть?! — он приставил оружие к его виску. — Я сейчас продырявлю вам башку, и на этом любовь ваша закончится! Зачем нужна была следователю Бессмертная?
Изюмов молчал, глядя в потолок не мигая и еще больше бледнея.
— Сволочь!.. Мразь! Шваль! — директор вдруг толкнул его с такой силой, что тот рухнул на пол, зацепив по пути стул и еще какую-то статуэтку. — Зачем он ее разыскивает?.. Для чего она понадобилась? — Гаврила Емельянович навалился на Николая, прижал к полу, принялся тыкать револьвером в голову. — Говорите… признавайтесь… выкладывайте… — и, услышав всхлипывание, отпустил, поднялся. — Что это с вами, господин Изюмов?
Тот тоже поднялся. Лицо его было в ссадинах, мокрым от слез.
— Вы больше не имеете права меня задерживать. Я покидаю и вас, и театр.
Изюмов двинулся было к двери, но директор перехватил его.
— Остановитесь! — силой заставил вернуться, усадил на стул. — Я был неправ. Погорячился… Простите, — достал из буфета бутылку коньяка, рюмки. — Давайте забудем о глупом происшествии… Все мы смертны. И я смертен, и вы, — налил в рюмки, самолично преподнес одну Николаю. — Без обид. Хорошо?.. Я на вас не обижаюсь, вы на меня.
— А я, Гаврила Емельяныч, никогда на вас не обижался, — попытался улыбнуться тот.
Чокнулись, выпили.
— А вы, Гаврила Емельяныч, иногда бываете даже приятным-с, — заметил Изюмов.
— А вы, любезный, иногда бываете даже хамом, — хохотнул тот.
Налил по новой.
— Я знаете сколько не выпивал? — заявил Изюмов, быстро хмелея. — Даже трудно себе представить!.. Полжизни!
— Значит, по третьей?
— Не стану возражать, Гаврила Емельяныч!.. С вами хоть по десятой!
Филимонов старательно наполнил рюмки, улыбнулся бывшему артисту.
— Персонально за вас, господин Изюмов. За талантливого и достойного!
— Хо-хо-хо! — деланно хохотнул тот и погрозил пальчиком. — Если я такой талантливый и достойный, почему торчу на лестнице и улыбаюсь всяким мордам?.. Почему не на сцене-с?
— Об этом мы поговорим отдельно.
— Я, Гаврила Емельяныч, самый несчастный и самый одинокий человек! — Николай бесцеремонно взял бутылку, сам налил коньяка себе и директору. — Не возражаете?
— Лейте.
— Ваше здоровье.
Выпили. Бывший артист приложил к носу рукав, занюхал.
— Я ведь, Гаврила Емельяныч, переживаю за мадемуазель как за самого родного человека.
— Ей что-либо угрожает?
— Ого-го-го! — снова поднял палец артист. — Еще как угрожает. Смертельно!
— Надеюсь, не вы?
— А вот тут я должен замолчать. Молчу-с!.. Потому как не имею права. Это вопрос политический.
— Следователь ошивался по этому поводу?
— Именно так-с. Выспрашивал, вынюхивал адрес мадемуазель.
— Но вы-то адрес знаете?
— Разумеется. Но не скажу… Даже вам не скажу, Гаврила Емельяныч! Только без обид, ладно?
— Опасность для мадемуазель исходит от господина следователя?
— Ни в коем разе!
— От кого же?
Изюмов приблизился к директору, прошептал:
— От полиции… Мадемуазель влипли-с в какую-то историю, и следователь намерен их предупредить. Очень нервничали, бранились, даже обзывались.
Филимонов сглотнул ком, вставший поперек горла.
— С чего бы это? Она ведь вроде даже не родственница? А может, влюбился?
От такой шутки Николай громко расхохотался:
— Не говорите-с глупости, Гаврила Емельяныч! Он просто добрый и порядочный господин. Под ребрами сердце, а не мешок!.. Давайте за его здоровье!
— С удовольствием.
Гаврила Емельяныч в очередной раз наполнил рюмку Изюмова.
— А как же он найдет мадемуазель, если даже вы адреса не знаете?
— Я не знаю? Что с вами, Гаврила Емельяныч? — выпучил глаза Изюмов. — Я еще как знаю!.. Ого-го! Но сказать могу только самому верному человеку!.. Самому верному и проверенному!
— Такой человек, господин Изюмов, перед вами, — склонил голову Гаврила Емельянович.
Было пройдено уже более сотни верст. Самоед и его собаки давно остались в стойбище. Погоня отстала, тайга час от часу становилась все гуще, силы убывали.
