Никита Глебович временами останавливался, сбрасывал винтовку, валился на плотный валежник, старался отдышаться, унять сердце. Но ему тут же начинал чудиться собачий лай, он поспешно поднимался, оглядывался и продолжал движение.
Руки, лицо сплошь покрыли волдыри от укусов мошкары.
Поручик выкрикивал что-то неразборчивое, истеричное, плакал, однако не сдавался и пробирался вперед.
Гостиничка, в которую перебрались Сонька и Михелина после ареста Михеля, располагалась всего в трех кварталах от Приморского бульвара. Номер был двухкомнатный, скромный, по-южному домашний — скрипучая мебель, занавесочки на окнах, кружевные салфетки на столиках и подушках.
Михелина, держа в руке корзинку с купленными на улице сливами и абрикосами, быстро вошла в номер, сбросила в прихожей туфельки, позвала:
— Сонь, глянь, что я купила!
И вдруг, увидев мать, осеклась. Перед ней сидела старая седая женщина, глаза которой были наполнены слезами. Лицо — обрюзгшее, уставшее, измученное. Она смотрела на дочку не мигая, не вытирая мокрых щек.
Миха присела перед нею на корточки, почти шепотом спросила:
— Сонь, что с тобой?
— Ты где была? — спросила та негнущимися потрескавшимися губами.
— На улице, купила фруктов.
— Я просила тебя никуда не выходить… Я ведь просила, Миха.
— Хорошо, больше не буду, — дочка провела ладонью по ее мокрой щеке. — Что-нибудь случилось?
Сонька помолчала, тихо произнесла:
— Устала, Миха… Устала и не могу больше.
— От чего, Соня?
— От жизни… Надоело все. Не хочу бегать, прятаться, бояться. За тебя бояться, за Таббу, за себя. — И спросила жалобно, совсем по-детски: — Почему так, дочка?
— Что?
— Почему они не дают мне пожить спокойно?.. Что я им такого сделала? За что меня гоняют, травят, гнобят, как бешеную собаку? Чем я им опасна?
— Наверно, тем, что Сонька.
— Я уже не Сонька… Уже нет. Я старая, больная женщина. И я правда устала. Хочется просто пожить, никого не боясь, ничего не опасаясь. Не хочу воровать, не хочу обманывать, не хочу чувствовать себя изгоем. Хочу хоть на старости почувствовать себя человеком. Большую часть жизни я уже прожила — что мне осталось?
— Давай сбежим отсюда, скроемся, растворимся. И нас никто не найдет. Я ведь тоже, Сонь, хочу жить по-другому.
— Я думала об этом. Сидела и думала… Только, боюсь, не получится.
— Почему? — искренне удивилась Михелина. — Кто нам мешает собрать вещи и сбежать отсюда? Сегодня, сейчас!
— А как быть с Таббой?
— Таббу тоже возьмем с собой.
— Ты знаешь, где она?
— Узнаем через воров.
— А с Михелем?
— Тоже воры помогут!
— Видишь, опять воры… Никуда от них не денешься. Замкнутый круг. Кругом воры… — Сонька вытерла обеими ладонями лицо, попыталась улыбнуться. — Я которую ночь, Миха, не сплю. Вспоминаю свою жизнь. Вспоминаю, и становится страшно.
— Жалеешь, что не так прожила?
— Нет, жалеть уже поздно. Да по-другому я ее прожить и не смогла бы. Судьба… Судьбу не выбирают, она выбирает тебя. А вот другие люди, не будь они рядом со мной… у них бы все сложилось по-другому. Я ведь загубила многие жизни, Миха… Шелом спился… Пан Лощинский сгинул… Солдатика из смоленской тюрьмы отправили на пожизненную… Кочубчика убили. Видишь, какой страшный список получается?
— Ты про Михеля забыла.
— Не забыла, помню… Он у меня в голове как, может, самая большая вина. Он ведь до сих пор любит меня. Ради меня пошел на убийства. А я предала. Я все время его предавала… Предавала, когда он был на каторге, предала, когда он оттуда сбежал. Не смогла полюбить. Не смогла пересилить себя. Потому и подставила его в ресторане.
— Но может, как-то удастся выдернуть его?
— Вряд ли. Теперь его уже точно не выпустят. Полиция вышла на последний круг охоты. Нам тоже достанется по полной. И мне, и тебе, и Таббе.
— Сонь, что ты говоришь? — отстранилась от нее дочка.
— Я, Миха, пока в полном рассудке. Но начинаю сходить с ума, как только представлю, что ждет вас, моих дочек. Я не хочу больше жить, Миха!.. Я давно бы наложила на себя руки. Но не могу! Потому что есть вы! Только вы держите меня на этом свете!
Михелина обняла плачущую мать, прижала к груди, гладила по голове, приговаривая:
— Все будет хорошо, Соня… Все образуется… Бог помилует нас.
Мать мягко отвела ее руку, подняла наполненные слезами глаза:
— Нет, не помилует. Слишком я грешна.
Помолчали, Сонька повернула лицо дочки к себе, с печальной улыбкой спросила:
— Ты все ждешь своего Гончарова?
Та пожала плечами, усмехнулась:
— Жду.
— Думаешь, ему удастся бежать?
— Конечно. Он ведь любит меня.
Мать с усмешкой посмотрела на Михелину:
— Помнишь Ялту?
— Конечно.
— У нас как-то вечером был похожий разговор. И чем все закончилось?
— Чем?.. Андрей получил телеграмму и приехал в Ялту!
— Именно в тот момент, когда нас увозили по этапу. Как бы и на этот раз история не повторилась.
Перед тем как допросить Михеля Блювштейна, полицмейстер Одессы Соболев, судебный пристав Фадеев и старший следователь Конюшев провели короткое совещание.
Полицмейстер достал из ящика стола несколько газет, раздал их столичным гостям.
— Ознакомьтесь, господа!
Те развернули прессу, и на первых полосах им в глаза бросились фотографии Соньки, Михелины и Михеля, а рядом крупные заголовки:
«В ОДЕССЕ ЗАДЕРЖАНА ЗНАМЕНИТАЯ ВОРОВКА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА, А ТАКЖЕ ЕЕ СОЖИТЕЛЬ И ДОЧКА».
«ПОЛИЦИЯ ОДЕССЫ ПЬЕТ ШАМПАНСКОЕ: ПОЙМАНА СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА С МУЖЕМ И КРАСАВИЦЕЙ ДОЧКОЙ».
«СОНЬКА ЗОЛОТАЯ РУЧКА ПРИБЫЛА В ОДЕССУ ПАРОХОДОМ».
Первым отреагировал на заголовки Фадеев:
— Что за ерунда?.. Откуда это у вас, Аркадий Алексеевич?
— Из типографии.
— Это шутка?
— Если и шутка, то не моя, — засмеялся полицмейстер. — Пришла шифрограмма из столицы всячески способствовать подобным слухам… Даже с фотографиями!
— Но ведь Сонька и ее дочка на воле! — с удивлением воскликнул Фадеев.
— Это мы здесь знаем, — ответил Соболев. — Народ же не догадывается!.. Пусть себе думает, будто знатная аферистка и ее семейка уже кукуют за решеткой.
— А что дает дезинформация? — задумчиво произнес Конюшев. — Может, наверху решили, что Сонька расслабится и таким образом облегчит нашу задачу?
— Как вариант, — согласился Аркадий Алексеевич. — Но я боюсь другого! Не приведи господь, она вынырнет в какой-нибудь воровской бухте и поведает о своем житье-бытье какому-нибудь местному щелкоперу. Вот тогда-то позорища не оберемся!
— Думаю, на такое вряд ли она решится, — возразил Фадеев. — А вот осторожнее определенно станет.
— А может, все рассчитано на подельников воровки?.. Они всполошатся, всей малиной кинутся в Одессу, чтоб помочь ей, а мы их тут и накроем!
— Нам бы, дай бог, с одной Сонькой справиться, — раздраженно махнул рукой полицмейстер, — а вы уже на всю малину замахнулись. Жизни не хватит пересажать всю эту мерзопакость! — И крикнул в сторону двери: — Давайте задержанного!
— Ему говорить о газетах? — торопливо спросил Фадеев.
— Только в самом конце. Сначала поглядим, как вшиварь будет делать следы.
Двое конвойных ввели Михеля в комнату, усадили на стул, расположенный в центре, и удалились. Вор с усталым безразличием оглядел присутствующих. На лице были заметны ссадины то ли от побоев в ресторане, то ли от полицейских «рукоделов».
В окна следственного управления доносился шум моря, частые гудки пароходов.
Допрос начал Фадеев — жестко, напористо:
— Нам доподлинно известно ваше имя — Михаил Изикович Блювштейн. Надеюсь, вы не станете это отрицать?
Михель молчал.
— Вместе с бывшей женой Сурой Лейбовной Блювштейн, более известной как Сонька Золотая Ручка, а также дочерью Михелиной в марте этого года вы совершили побег с сахалинской каторги, что также вряд ли станете отрицать.
Михель продолжал молчать.
— Вы и ваша семья были замечены нашими агентами в одном из ресторанов города, однако Соньке Золотой Ручке и дочери удалось скрыться. В этой связи вопрос: где могут находиться ваши близкие?
Вор никак не отреагировал, по-прежнему смотрел, не мигая, перед собой.
— Федор Петрович, — подал голос Конюшев, — полагаю, задержанный пребывает в некотором шоке и ему следует помочь.
— Вы имеете в виду?..
— Я имею в виду, что следует пригласить кого-нибудь из свидетелей.
— А я уж решил, что вы намерены преподнести несчастному стопочку горячительного!
— Нет, — усмехнулся Конюшев, — стопочку допрашиваемый пока не заслужил. Всего лишь свидетеля. — Подошел к двери, распорядился: — Господина Ильичева!
В комнату ввели старшего помощника капитана «Ярославля», он прошел в центр комнаты, здороваться не стал.
