— Он хотел выскочить в окно, а я пытался помешать ему. Он пригрозил мне пистолетом; мы выстрелили почти одновременно. Он промахнулся… ну, в общем, пуля слегка задела висок. А моя пуля достигла цели, и он навзничь упал во двор. Однако негодяй оказался опасным противником!
— Правда, правда, — воскликнул Ла Врийер, — этот дом воистину проклят.
Все молчали; тем временем Николя, скинув фрак, оторвал рукав рубашки и, несмотря на смущение инспектора, принялся перевязывать ему голову. Ла Врийер сбегал к себе в комнату, где хранил запас вина, принес бутылку с ликером, наполнил два стаканчика зеленоватой жидкостью и протянул обоим сыщикам. Все сели.
— Еще один вопрос, Николя, — проговорил Ленуар. — Подозреваю, что медальон явился ловушкой, расставленной вами Ластиру, а точнее, Энефьянсу?
— Вы совершенно правы, сударь. Преступник не знал, что сей предмет, якобы найденный в сундуках, принадлежавших подлинному шевалье де Ластиру, не имеет к нему никакого отношения. В этой коробочке из меди и стекла ничего не было. Но я был уверен, что преступник непременно решит, что, роясь в вещах настоящего Ластира, которые тот перед отъездом с миссией к Гайдару Али, без сомнения, оставил на складе в Пондишери, он этот медальон не заметил.
— Он мог предположить, что этот медальон вы взяли вовсе не в багаже.
— Не исключено. В любом случае он должен был опасаться такой находки. Разумеется, он также мог предположить, что я нашел медальон с портретом Ластира здесь, во Франции.
— Да, да, — запинаясь, проговорил Ла Врийер. — Но в таком случае он мог бы и не отвечать на ваш выпад. Тогда никто бы не усомнился, что он именно тот, за кого себя выдает.
— Нет, такого случиться не могло, ибо в этом случае я бы предъявил свой последний аргумент…
И он вытащил из кармана фрака маленькую овальную табакерку с портретом на крышке.
— …портрет подлинного шевалье, который тот вместе с драгоценностями оставил на хранение своему нотариусу перед отъездом в Индию. И, как видите…
Он протянул магистратам табакерку.
— …Энефьянс нисколько не похож на Ластира, — заключил Ленуар.
— Вот почему он не собирался сдавать позиции; понимая, что отступать некуда, он надеялся как-нибудь выкрутиться. Перевод часов нельзя считать уликой, ибо подтвердить его мы не могли. А эту улику он опровергнуть бы не смог: если он не Ластир, чей портрет у нас имеется, значит, он может быть только Энефьянсом. Осталось только выяснить: каким образом он сумел обмануть бдительность министра морского флота?
Припомнив Сартину его ослепление, Николя продолжил, наслаждаясь своей маленькой местью:
— Хотя, думается, это действительно навсегда останется тайной. Видимо, мошенник обладал рекомендацией какого-то очень высокопоставленного лица, раз он осмелился явиться к такому проницательному магистрату, как вы, сударь! Впрочем, все это уже выше моего воображения.
— О, об этом даже говорить не стоит, загадка все равно останется нерешенной, — отмахнулся Сартин, не обращая внимания на устремленный на него пристальный взгляд Ла Врийера. — Готов признать: мною гнусно воспользовались. Я даже не попросил его предъявить послужной список. К счастью, все, наконец, уладилось. И я очень рад, что помогал вам на протяжении всего столь деликатного расследования. В ваших действиях, как всегда, присутствует талант, присущий всем моим людям.
Николя промолчал. Непорядочность министра являлась неотъемлемой частью его обаяния. Только председатель Парламента Сожак мог соперничать с ним в лицемерии.
— Отлично, отлично, — пробурчал Ла Врийер. — А что прикажете делать с вашим Камине? Преступника нет, ибо он умер, следовательно, нет и судебного процесса. В таком случае полная секретность, так как, с какого конца к этому делу ни подойди… в начале злоупотребили доверием Сартина, а в конце обнаружили преступника на улице Вандом, рядом с… ну, вы понимаете, с кем, грозным… В общем, пусть правосудие разбирается с ним как с мошенником и зачинщиком драки. Мы дадим Тестару дю Ли, нашему судье по уголовным делам, надлежащие указания, и тот все сделает быстро и без шума. А ваш мошенник пусть радуется, что его не привлекли как соучастника убийства.
— Николя, — спросил Ленуар, — какие чувства вы теперь испытываете к Энефьянсу?
— Думаю, сударь, что несчастье и несправедливость озлобили этого человека и ввергли его в отчаяние. Отсюда его жестокосердие и жажда мести. Энефьянс стал и жертвой и палачом одновременно. Сколько всего полезного мог бы он совершить, если бы употребил свою ловкость для служения добру! Да простит его Господь; это все, что я могу о нем сказать.
— И последний вопрос. Откуда взялись сапоги и перчатки из кожи, способной защитить от укуса кобры?
— Из Индии. Я передал их доктору Семакгюсу, и тот внимательно их обследовал. И узнал кожу слона.
— Что ж, — пробурчал Сартин, — все одно к одному: сначала кролики, потом кобра и наконец слон!
До тех пор, пока вы будете порядочными людьми, послушными Богу и королю, вы никогда не станете великими.
Великий Конде
С 5 июня по 19 июня 1755 года
Волнения остались в прошлом, настало время коронования. 5 июня двор отправился в Компьень, где Луи де Ранрей впервые принял участие в травле кабана в качестве королевского пажа. Он с радостью подал коня своему отцу. Герцог де Ла Врийер поручил Николя обеспечивать безопасность во время переездов и церемоний. Вечером после охоты король призвал Николя к себе в апартаменты, дабы ознакомиться с его рапортом о различных событиях, случившихся в мае месяце. Король сел и, поднеся к носу очки, с видимым трудом принялся внимательно просматривать текст. Завершив чтение, он надолго задумался, а потом, искоса глядя на Николя, сказал:
— Благодарю вас, сударь. Теперь мне все ясно. Однако мне не хотелось бы начинать свое правление с наказаний; достаточно несчастных, что 11 мая… Сейчас имеется некое равновесие, и лучше не нарушать его…
Он бросил рапорт в камин и стал смотреть, как огонь пожирает бумагу.
— Продолжайте и дальше хорошо служить мне, тем более что теперь мне служит и ваш сын: я видел его несколько раз. И всегда говорите мне правду, чего бы это ни стоило — и вам, и мне… А теперь идите, сударь.
Николя поклонился и поцеловал протянутую королем руку.
По традиции королевская процессия направилась через владения первой династии меровингских королей: Вилье-Коттре, Фим и Суассон. Королева и ее свита поехали Дорогой Дам. Николя гарцевал возле дверцы королевской кареты; иногда его величество высовывался из окошка и перебрасывался с ним парой слов. Луи ехал вместе со своими товарищами в свите маршала Ришелье. Погода стояла чудесная, дороги не узнать: расчищенные, выровненные, посыпанные песком и убранные цветами руками тех, кто отрабатывал дорожную повинность. Они отрабатывали ее в последний раз, ибо Тюрго решил заменить дорожную повинность денежным налогом. В пути Николя убедился, что хлеб подорожал всюду, но тем не менее ожесточение народа постепенно сходило на нет. Гусары Бершени под командованием Виомениля патрулировали окрестности на случай непредвиденных осложнений. Многие шептались, что во время коронования лучше держать войска наготове.
В пятницу 9 июня король, возглавив торжественную процессию, состоявшую из экипажей и парадно одетых всадников Королевского дома, в роскошной карете въехал в Реймс. Тотчас зазвучали фанфары, к которым вскоре присоединился звон большого колокола. На паперти короля встретил архиепископ, монсеньор де Ла Рош-Эмон, и вместе с ним монарх вошел в храм, дабы прослушать первые молитвы.
На следующее утро Николя отправился в дом архиепископа, где королеве отвели крошечные апартаменты, дабы засвидетельствовать свое почтение ее величеству. Глядя на исполненную изящества Марию Антуанетту, Николя неожиданно вспомнил ее мать, Марию Терезию. Солнце впервые светило по-летнему жарко, и шумная толпа на улице неуклонно увеличивалась. Присутствовавший тут же граф д’Артуа отпускал веселые шуточки и, не обращая внимания на укоризненный взор своего брата, графа Прованского, нашептывал что-то на ушко дамам.
В тот же день, когда выдалось время, Николя пригласил Луи пойти в городской парк полюбоваться слонихой, привлекавшей толпы людей добродушным нравом и фокусами. Слониха самостоятельно вытаскивала пробку из бутылки, а затем пила из этой бутылки воду, являя всем свою ловкость и смекалку. Радость и восторги Луи напомнили ему, что сын его еще не вышел из мальчишеского возраста. Король присутствовал на вечерней службе, во время которой епископ Экса сказал, что «Франция может погибнуть только из-за собственных несовершенств, но если она пребудет такой, какой ей надлежит быть, она станет вершительницей судеб мира, дабы в этом мире воцарилось счастье».
