Роберт Маккаммон родился в Бирмингеме, штат Алабама, где и по сей день живет вместе с женой Салли. В двадцать шесть лет он выпустил свой первый роман «Ваал» («Baal»), и с тех пор его произведения в жанре хоррор неизменно становятся бестселлерами. Среди них романы «Грех бессмертия» («Bethany's Sin»), «Корабль ночи» («The Nightboat»), «Они жаждут» («They Thirst»), «Неисповедимый путь» («Mystery Walk»), «Участь Эшеров» («Usher's Passing»), «Песня Сван» («Swan Song»), «Кусака» («Stinger»), «Час волка» («The Wolf's Hour») и «Моё!» («Mine»), а также сборник «Синий мир» («Blue World»).
Рассказ «Булавка» — это душераздирающая история о психическом расстройстве, которое толкает на саморазрушение.
Я сделаю это.
Да. Сделаю.
Я держу булавку в руке; сегодня вечером я собираюсь заглянуть во внутреннее солнце.
И тогда, когда я до краев буду полон ослепительным сиянием и жаром, когда мой мозг заполыхает таким пожарищем, что хоть звони во все колокола, я прихвачу в «Макдоналдс» на углу свой винчестер, и посмотрим, кто что кому скажет.
Вот, пожалуйста, разговариваешь сам с собой. Так здесь больше никого нету, с кем же мне разговаривать? Нет, нет, здесь моя подружка. Вот она, у меня в руке. Да ты знаешь. Булавка.
У меня есть остренькая подружка-невеличка. Ты только взгляни, как блестит это крохотное острие. Она — Булавка — завораживает. Она говорит: смотри на меня, смотри долго и внимательно и увидишь во мне свое будущее.
Очень острое будущее, и в нем — боль. Булавка лучше Бога, потому что Булавку я могу держать в руке. Бог где-то терзается и стонет в тишине… где-то там, наверху. Высоко-высоко за потолком. Черт, трещина, а я и не знал. Неудивительно, что этот паскудный потолок в этом месте протекает.
Ну, так. Джонни — нормальный парень. В смысле, стрелять в него я не стану. Он в порядке. Остальные… бац, бац, бац, ровно две секунды — и все в этой лавочке покойники. Мне не нравится, как они захлопывают рты, когда я прохожу мимо, точно у них есть секреты, которые мне знать не положено. Как будто у человека могут быть секреты, если он целый день возится с машинами, чинит тормозные колодки да клеит шины, и под ногти ему забивается такая грязюка, что не отмоешь. Хороши секреты! А вот Булавка… у Булавки секреты есть. Сегодня вечером я узнаю их и поделюсь своим знанием с людьми на углу, с теми, кто жрет гамбургеры в безопасном, надежном мире. Держу пари, там крыша не течет, будь она неладна, я заставлю ее потечь — всажу пулю навылет, вот так.
Я потею. Тут жарко. Подумаешь, новость — вечер-то летний.
Булавочка, ты такая хорошенькая, аж слеза прошибает.
По-моему, фокус в том, чтобы не моргать. Я слышал про таких, кому уже случалось делать это. Они видели внутреннее солнце и выходили сияющие, светозарные. Здесь у меня всегда темно. В этом городе всегда темно. По-моему, им требуется немного солнечного света, как думаешь?
Вообще-то, с кем это ты беседуешь? Я сам с собой. Вместе с Булавкой выходит четверо. Черт возьми, можно бы сыграть в бридж, если б была охота. Лукас любил играть в бридж; любил жульничать и по-всякому обзываться, да все равно что еще тут делать? О, эти белые-белые стены. По-моему, белый — цвет Сатаны, ведь у него нет лица. Я видел по телевизору проповедника-баптиста, и на нем была белая рубаха с закатанными рукавами. Он говорил: подходите поближе по проходу, ну давайте, давайте подходите, пока можно, и я покажу вам дверь в Царствие Небесное.
Это большая белая дверь, сказал он. Сказал и улыбнулся, да так улыбнулся… О, я-то знал, просто знал, что на самом деле он говорит, ты смотришь на меня, верно, Джои? На самом деле он говорил: Джои, ты же все знаешь о больших белых дверях, не так ли? Ты знаешь, что когда они с размаху захлопываются, слышно, как щелкает задвижка и бренчит в замке ключ, и ясно, что эта большая белая дверь уже не откроется, пока кто-нибудь не придет и не откроет ее. Когда она закрывалась, открывалась она всегда очень нескоро.
Я всегда хотел стать звездой. Как в кино или по телику, кем-нибудь важным, чтоб вокруг было полно народу, и все они кивали бы и говорили: да-да, как верно, вы очень разумно рассуждаете. Вид у них всегда такой, будто они знают, куда идут, а еще они вечно торопятся туда попасть. Ладно, я тоже знаю, куда сейчас пойду. Прямиком на угол, туда, где золотые арки. Выгляни из окошка, их видать. Вон машина к ним заворачивает. Субботний вечер, народу будет полно. Яблоку негде упасть. У моего винчестера семизарядный магазин. Рифленый черный орех. Атласная полировка. Резиновая накладочка на прикладе. Весит он семь фунтов — хороший вес. И запасные пули у меня тоже есть. Субботний вечер, полно народу. Вечер встреч, о да, я надеюсь, она там, эта девчонка, ну знаешь, та, что водит синий «камаро», у нее длинные светлые волосы и глаза как брильянты. Брильянты твердые, но всадишь в такой брюлик пулю — и он сразу мягчеет.
Не станем мы про нее думать, Булавочка, верно? Не-е! Ежели она там — это Судьба. Может, в нее я стрелять не стану, и она увидит, что я славный парень.
Держи Булавку близко. Ближе. Еще ближе. Против правого глаза. Я долго думал об этом. Решение далось нелегко. Левый или правый? Я правша, стало быть, логично использовать свой правый глаз. Я уже вижу, как солнце искрится и сверкает на кончике Булавки, точно обещание.
О, что я мог бы сделать, будь у меня автомат. Элиот Несс, «Неприкасаемые» — какая-нибудь штучка типа «томми».[1]
Я наверняка сумел бы отправить за ту большую белую дверь уйму народу, ведь верно? Понимаешь, занятно получается, то есть просто настоящая хохма, всем охота попасть в Царствие Небесное, но все боятся умереть. Вот что я собираюсь сказать, когда зажгутся прожектора и парень из новостей сунет мне под нос микрофон. Сперва надо побриться. И надеть галстук. Нет, в галстуке меня не узнают. Надо будет надеть свою серую форму, серый — вот цвет для мужчины. Серый телекамера хорошо берет.
Поговори со мной, Булавочка. Скажи, что больно не будет.
Ах ты, лживая сучонка.
Нужно попасть в центр. В то черное местечко. Она должна войти глубоко. По-настоящему глубоко, и тебе придется проталкивать ее все дальше, до тех пор, пока не увидишь внутреннее солнце. Знаешь, я готов спорить на что угодно, это место все равно мертвое. Уверен, в этой черной точке даже боли никакой не почувствуешь. Просто воткни и проталкивай — и увидишь, как вспыхнет солнце, а потом, когда все будет сказано и сделано, можно будет сходить на угол и съесть гамбургер.
Пот так и льет. Жаркий вечер. Толку от этого чертова вентилятора, как от козла молока, шум один.
Ты готов?
Ближе, Булавочка. Ближе. Вот уж не знал, что острие может казаться таким большим. Ближе. Почти впритык. Не моргать! Моргают трусы, никто отродясь не мог сказать, что Джои Шэттерли трус, нет, сэр!
Погоди. Погоди. Я думаю, не обойтись без зеркала.
Я нюхаю у себя под мышками. Шариковый дезодорант «Бэн». Ты же не хочешь, чтоб от тебя разило потом, когда на тебя направят прожектора, вдруг последние новости делает не парень, а девчонка, та с большими титьками и словно отмороженной улыбкой?
Нет, бриться ни к чему, я выгляжу отлично. О черт, «Бэн» кончился. «Олд спайс» — это подойдет. Мой батя всегда пользовался «Олд спайсом», как все папаши. И славный же был денек, мы посмотрели, как «Красные» играют с «Пиратами», и он купил мне пакетик арахиса и сказал, что гордится мной. Денек что надо. Ну он был хоть и чудак, а настоящий Морской Пехотинец, факт. Я помню эту чушь про Иводзиму,[2] когда он тронулся и запил, все Иводзима да Иводзима, я хочу сказать, он прожил это в уме миллион раз. Отошнело слушать про всех тех, кто сгинул на Иводзиме, и про то, почему надо гордиться тем, что ты американец, и про то, что все стало не так, как раньше было. Все переменилось, верно? Кроме «Олд спайс». Его до сих пор продают, и бутылка все такая же. Иводзима… Иводзима… А потом он пошел и сделал вот что: прицепил в гараже к потолку веревку и шагнул со стремянки, а я тут и войди за великом, и батина ухмылка, которая говорила: Иводзима.
Ох, мам, я не нарочно его нашел. Почему ты не зашла туда, тогда ты могла бы возненавидеть себя.
Ладно, тогда выдался хороший день, мы посмотрели, как «Красные» играют с «Пиратами», и он купил мне пакетик арахиса и сказал, что гордится мной. Он был настоящий Военный Моряк.
Черный кружок в зеркале выглядит маленьким, не больше точки. Но Булавочка меньше. Острая, как правда. В мой винчестер входит семь пуль. Великолепная семерка. Мне всегда нравился Стив Мак-Куин, у него там такой маленький обрез; Стив, по-моему, помер от рака.
Булавочка, ты такая красивая. Я хочу научиться всякому разному. Хочу знать разные секреты. Я буду шагать в сверкании внутреннего солнца, гордый и высокий, как Военный Моряк на горячем песке Иводзимы. Ближе, Булавочка. Еще ближе. Почти все. Рядом черный кружочек, немигающая чернота. Гляди в зеркало, не гляди на Булавку. Не моргать! Ближе. Спокойней, спокойней. Не…
