Он протянул руку и прикоснулся к моей ладони — пальцы его, как ни странно, были горячими.
— Я многого не знаю. Но я знаю одно. Она сделает это снова, найдет кого-то другого, вас, если вы ей позволите. Я видел, как вы смотрели на нее сегодня. — Я отдернул руку, задев свой бокал. Он поймал его, прежде чем бурбон пролился, поставил ровно. — Не надо, — предупредил он. — Нельзя иметь с ней ничего общего.
— Это чушь, — запинаясь, произнес я. — Смешно. У вас же еще… остались эмоции.
— Может быть. Может быть, несколько. Но это только внешне. Внутри меня — пустота. — Он наклонил голову. — Вы мне не верите.
— Н-нет. — Это была правда, тогда я не верил.
— Жаль, что вы не знали меня раньше.
Внезапно я вспомнил слова Кевина на пробе, его рассказ о том, каким забавным и разговорчивым становился Гай Тэйлор после нескольких бокалов. Протестующий желудок напомнил мне о том, сколько мы поглотили меньше чем за час, и протестующий мозг напомнил мне о Шейле — о пьяной, совершенно пьяной Бланш Дюбуа, которую я сегодня видел.
— Вы выпили… — пролепетал я, — сколько вы выпили?
Он пожал плечами.
— Но… вы… совсем не похожи на…
— Да. Вы правы, — сказал он ясным, твердым, трезвым голосом. — Вы правы.
Он скрестил руки, положил их на стол, опустил голову и заплакал. Рыдания были громкими, долгими, сотрясали все его тело.
Он плакал.
— Вот! — воскликнул я и, шатаясь, поднялся на ноги. — Вот видите? Видите? Вы плачете, вы плачете! Видите?
Он поднял голову и взглянул на меня, все еще рыдая — рыдая без единой слезинки на лице.
Когда мне позвонили и предложили роль Митча, я согласился. У меня даже не возникало мысли отказаться. Шейлу Ремарк взяли, как предсказывали Кевин, Гай Тэйлор и я, на роль Бланш Дюбуа, и она тепло улыбнулась мне, когда я пришел на студию на первое чтение, как будто с радостью вспомнила нашу пробу. Я был доволен, но вел себя сначала несколько отчужденно, не желая, чтобы остальные поняли или даже заподозрили, что я собираюсь сделать.
Я думал, что будет трудно остаться с ней наедине, но это оказалось не так. Она уже выбрала меня, я знал это, она наблюдала за мной во время репетиций, подходила ко мне поболтать в перерывах. К концу дня она знала, где я живу, что я холост, что у меня нет девушки, что я придерживаюсь традиционной ориентации и что я восемь лет брался за все подряд, чтобы получить такую роль. Она сказала, что живет всего в квартале от меня (это была ложь, как я выяснил позднее), и после репетиции предложила взять такси пополам. Я согласился, и мы вышли на Западной 72-й, рядом с парком.
Было темно и холодно, и я заметил, что она дрожит в своей пуховой куртке. Я тоже дрожал, потому что мы наконец остались наедине, скрытые от окружающих за деревьями; прохожих не было видно, лишь такси, автобусы и машины проносились мимо.
Я обернулся к ней, и улыбка исчезла с моих губ.
— Я знаю, что ты сделала, — сказал я. — Я говорил с Гаем Тэйлором. Он рассказал мне все. И предупредил меня.
Выражение ее лица не изменилось. Она продолжала улыбаться своей легкой улыбкой и смотреть на меня своими влажными глазами.
— Он сказал… что ты начнешь охоту на меня. Сказал держаться от тебя подальше. Но я не могу. Мне нужно знать, правда ли это — все, что он говорил.
Ее улыбка погасла, она опустила взгляд на грязный, покрытый льдом тротуар и кивнула; я заметил в уголках ее глаз печальные морщинки. Я протянул к ней руки и сделал то, что собирался сделать, сказал то, что собирался сказать с того момента, как оставил Гая Тэйлора, плакавшего без слез за столиком у Чарли.
— Научи меня, — сказал я, взяв ее за руку нежно, как я умел это делать. — Я не представляю опасности для тебя, нам не придется соперничать из-за ролей. На самом деле я могу понадобиться тебе, тебе нужен мужчина, равный тебе на сцене. Потому что таких нет. Ты можешь брать у меня то, что тебе нужно, если научишь меня тому, как потом это вернуть. Прошу тебя. Научи меня.
Когда она подняла голову, я увидел, что лицо ее залито слезами. Я осушил их поцелуями, не зная, чьи это слезы, но мне было все равно.
Пер. О. Ратниковой
РОБЕРТ УЭСТОЛ
Последний день мисс Доринды Молино
Роберт Уэстол — популярный детский писатель, дважды удостоенный медали Карнеги. Уэстол родился в городе Тайнмут, графство Нортумберленд, и вспоминал о своем детстве следующее: «Когда я был маленьким, покойный дед гневно взирал на меня с фотографии на стене, и мама очень жалела, что мы с ним не успели познакомиться… Однажды я нашел в ящике комода какой-то маленький камешек и играл с ним, пока тетя не сказала, что это камень из желчного пузыря, убивший деда. После такого я начинаю думать, что мне самой судьбой было предназначено писать истории о привидениях…»
Среди произведений Уэстола рассказы «Прорыв тьмы» («Break of Dark») о бомбардировщике с привидениями, кружащем над Берлином; «Чаз Макджил и привидение» («The Haunting of Chas McGill») о борьбе кошек с таинственным злом, «Призраки и путешествия» («Ghosts and Journeys») о призраках туалета («сделал дело, гуляй смело»), «Рейчел и ангел» («Rachel and the Angel») о падшем ангеле, не менее опасном, чем атомная ракета, сбившаяся с курса, а также «Звонок» («The Call») о телефонных самаритянах. «Я старался там, где это возможно, избегать домов с привидениями», — признавался автор.
О своем кумире, М. Р. Джеймсе, писатель отзывался так: «Благодаря экономичности своих изобразительных средств он может извлечь больше хоррора из старого одеяла, чем Стивен Кинг из целого города». В представленном ниже произведении Уэстол, по примеру классика пользуясь туманными намеками, умело нагнетает напряжение.
Жизнь полна иронии; но иногда это приятная ирония. Взять, например, то время, когда я изо всех сил боролся за то, чтобы превзойти Клоки Уотсона в торговле антиквариатом. Как вы знаете, мне это не удалось. Но, поглощенный своей борьбой, я и не заметил, как в глазах сограждан сделался весьма солидным процветающим джентльменом.
Я не замечал этого до тех пор, пока люди не начали подходить ко мне с разговорами, вставлять за меня словечко где нужно; они звонили мне и вели бессвязные, двусмысленные, непонятные разговоры, которые всегда заканчивались тем, что меня приглашали куда-то вступить.
Вступить в масоны я отказался; если я и верю во что-нибудь, так это в то, что я должен пробивать себе путь только своими собственными усилиями, а мое чувство юмора никогда не позволит мне появиться на людях в забавном маленьком переднике. Предложение стать мировым судьей я отклонял несколько лет; в моем понимании грань между мошенником и Честным Джоном[37] проведена не так четко, как кажется (и как у многих других, если уж мы заговорили об этом), и я не собирался изображать лицемера. Но в Ротари-клуб я вступил без колебаний, хотя не получил от этого ничего, кроме еды, выпивки и сплетен. Мой звездный час всегда наступал во время их ежегодной распродажи подержанных вещей в пользу больниц. Думаю, сначала они надеялись, что я найду какое-нибудь давно утерянное полотно Рембрандта. Но в конце концов они поручили мне разбираться со старыми газонокосилками, и это под дождем (мне кажется, этот дождь идет постоянно). И если я получал по дешевке старый буфет или комплект хороших викторианских стульев, я всегда платил больше, чем они вложили в них, а они и понятия об этом не имели. Разумеется, они считали, что помогают мне приобрести состояние…
Но больше всего мне понравилось предложение стать управляющим в начальной школе на Бартон-роуд. В свои тридцать четыре я еще не был женат — хотя и не из-за недостатка молодых женщин, которых я угощал обедами и выпивкой, — и уже отчаялся когда-либо стать отцом, и поэтому возможность обзавестись одним махом сразу тремя сотнями отпрысков явилась слишком сильным искушением.
На третьем собрании, на которое я явился, мы нанимали нового учителя. Сначала я нашел все это до смешного скучным. Мои коллеги-управляющие не хватали звезд с неба, в основном это были никчемные прихлебатели местных политических партий. У каждого, по-видимому, имелся набор вопросов, которые они задавали всем кандидатам по очереди с исключительно глубокомысленным видом. Мы побеседовали с тремя достойными мышками в твидовых юбках и джемперах, которые отличались друг от друга только внешностью, — одна была довольно высокой, вторая — довольно полной, а третья — на удивление маленькой.
Четвертую кандидатку звали мисс Доринда Молино. Могу вам сказать, что ее имя вызвало оживление. Молино были семьей сельских сквайров и жили в пяти милях от города, в Барлборо-Холле. У них было пять дочерей, которые родились одна за другой больше двадцати лет назад, — и после того, как их мать наплодила достаточно потомства, она смогла с чувством выполненного долга вернуться к занятиям верховой ездой. Девушки были известны своей предприимчивостью. Одна сбежала в Южную Африку с неким графом Клиши, который когда-то пытался верховодить в нашем местном загородном клубе. Вторая ударилась в левые убеждения, эмигрировала в Америку и участвовала в студенческих беспорядках в Беркли. Я с интересом ждал, какие признаки эксцентричности проявит старшая, мисс Доринда (или, если выражаться корректно, мисс Молино[38]).
