Игорь Минутко - Двенадцатый двор

Я следователь. Юрист третьего класса. Военное звание — лейтенант. В нашей районной прокуратуре говорят, что у меня перспективное будущее. Может быть. Мне двадцать пять лет.

Второй год я в этом районном городке. Имя ему — Ефанов. Старинный купеческий город, и я уже люблю его. За тишину, за церкви с потемневшими куполами, за улочки с булыжными мостовыми, где под высокими заборами осенью вырастают охапки рыжих крапчатых опят, за сирень, от которой в пору цветения все белое и фиолетовое. Центральная площадь в Ефанове называется Красной. Она с купеческими лабазами, с лошадками, которых тут полным-полно по воскресеньям. Низкорослые, лохматенькие, они пахнут крепким потом, похрустывают сеном — и представляется далекое дремучее прошлое: кочевья, пожары, набатный звон колоколов; оно передано нам предками по наследству и, наверное, живет в крови. Много в Ефанове голубей и сухих старух с суровыми, как иконы, лицами. Есть у нас (вот, пожалуйста, уже «у нас») река Тихая Веря, мелкая, песчаное дно видно, с пескарями. За ее правым берегом начинается новый город — пятиэтажные дома, широкие улицы, неон по вечерам. Вполне все современно — двадцатый век. Здесь же три завода, построенные после войны, — всегда движение, грохот металла, вечные дымы.

Главная улица Ефанова — проспект Революции. («Где встретимся?» «На проспекте, у булочной».) Славный проспект: шумный, говорливый, со старыми густыми липами; по вечерам светятся витрины маленьких магазинчиков (они остались от купцов).

Да, я уже привык и к городу и к проспекту. Иду утром на работу — навстречу много знакомых. («Привет!» «Привет. Киевское «Динамо»-то! А?» «Не говори. Полная неожиданность».) Я еще холостой. Квартиры у меня нет. Обещают. Живу в общежитии молодых специалистов. В комнате нас двое — я и тренер по боксу Виталий Боков. Серьезный парень, молчаливый, непьющий — утром кефир, вечером кефир. Долбит английский язык. С таким жить можно.

Есть у меня девушка, Люся. Лю. Так я называю ее, когда нам бывает хорошо. Не знаю, что у нас с ней получится. Уж больно она деловая. («Дадут квартиру, и сначала купим тахту. А потом телевизор. Петя, ты знаешь, как я о тебе буду заботиться? И представить не можешь».) Да, меня зовут Петром. Петр Морев. Люся светленькая, с редкими зубками. Глаза у нее желтые. Или рыжие? Никогда не видел таких глаз. Она очень быстрая, и когда приходит ко мне, все начинает мелькать кругом, звенеть. Это она убирает нашу комнату. Я подозреваю, что Виталий влюблен в Люсю. Стоит ей прийти — краснеет, ходит по комнате, на все налетает. А Люське это нравится.

Живет она с родителями на окраине. Тот район почему-то называется Хутора. У них свой дом, сад. Я люблю бывать в Хуторах. Там тихо, деревянные гнилые заборы, под окнами цветут мальвы, а осенью, когда уже прохладно, голо и мокро, пахнет антоновкой. Отец у Люси старший мастер на заводе. Тихон Петрович. Степенный такой, в роговых очках, любит возиться в саду. Мать, Татьяна Ивановна, занимается хозяйством. Ее страсть — меня закармливать. И оба внимательно смотрят, как я ем. А Люська хихикает. В доме у них скрипят половицы, и окна выходят в сад — кусты сирени, старые яблони, черная, жирная земля. Как в деревне. Мне у них нравится. Спокойно, тихо. Не хочется никуда спешить. И старинные часы тикают медленно-медленно. Они в деревянном футляре в форме терема.

Люся работает в прокуратуре секретаршей.

На моем счету несколько дел. Провел я их удачно.

— Крупный ты корабль, — говорит мой шеф, прокурор района Николай Борисович Змейкин. — Дальнее у тебя будет плавание.

Впрочем, не говорит, а говорил. И о нем позже.

Я расскажу об одном деле. Я считаю его для себя принципиальным. Это было мое первое самостоятельное дело.

Но вначале я хочу объяснить, почему стал следователем.

Мы жили в Москве. С восьмого класса я мечтал о деятельности кинорежиссера. Это было серьезное увлечение. Занимался в кружке при Доме пионеров; исполнилось пятнадцать лет, и мама купила кинокамеру — подарок в день рождения. Это был самый прекрасный подарок, какой достался мне в детстве. Вернее, на его последнем пороге. За ним начинался таинственный материк — юность.

Мама умерла, когда я уже был на третьем курсе юридического факультета МГУ. Я перешел в общежитие на Стромынку, а наши две комнаты заняли сестра Лида с мужем. К тому времени у них родился сын Сашка, горластый и капризный увалень.

Об отце. Мне странно называть его отцом. Когда я смотрю на фотографию, то вижу своего ровесника — веселый парень в гимнастерке, в пилотке, лихо заломленной на затылок. Он стоит на разрушенной берлинской улице, и за его спиной, далеко в перспективе, Бранденбургские ворота. Он улыбается мне и всему миру — только что кончилась война. Да, он погиб после войны. Какая-то сволочь выстрелила в спину. Из автомата. Там же, в Берлине, шестнадцатого мая тысяча девятьсот сорок пятого года.

...Окна наших комнат выходят в тесный двор с чахлым сквериком. Каждый раз, приезжая в Москву, я смотрю на этот двор, на ящики, сваленные у дверей магазина, на детские коляски в сквере; я слышу ребячьи крики, невнятные шумы улицы, я улавливаю кухонный запах — прямо под нашими окнами черный ход кафе «Заря», я вижу серую стену напротив, — и вспоминается детство, молодая мама, трехколесный велосипед со сломанным рулем...

Ладно. Воспоминания — это целая страна. Наверно, путешествия в эту страну нужно оставлять для старости. Если она будет.

Я мечтал быть кинорежиссером и уже снял свой первый фильм — на узкую пленку, одну часть — осенний день в Звенигороде. Хвалили. На смотре получил вторую премию. Я окончил школу, работал токарем на заводе «Серп и молот»: нужен был стаж для ВГИКа.

В том году я узнал о судьбе двух моих дядей, братьев мамы. Все предыдущие годы о них молчали в нашей семье. Мне было только известно, что они есть, а где живут, что делают, — об этом нельзя было спрашивать. И я не спрашивал. И вот я узнал, что их больше нет. Они погибли где-то на Севере. Теперь посмертно реабилитированы.

Это было первое, самое сильное, самое страшное потрясение в моей жизни. Правда... Как тяжко, как мучительно порой узнавать ее! Я много думал о своих дядях, настоящих коммунистах, о тридцать седьмом годе. «Почему? Почему?» — спрашивал я себя и не находил ответа. Наверно, тогда я по-настоящему стал взрослым. Я решил поступить на юридический факультет. «Буду служить истине», — сказал я себе. Ведь мое поколение наследует страну. Мы должны сделать все, чтобы такое не повторилось.

Я поступил на юридический факультет университета. Пять студенческих лет... Пять лет — большой срок.

И в них вместилось очень многое — бурные, сложные годы, наполненные многими событиями. Они у всех на памяти.

Я стал следователем и получил назначение в этот старинный городок. Совсем близко от Москвы — двести километров.

Я ехал на место своей новой работы с дипломом юриста, с жаждой немедленного действия, с порядочным зарядом скепсиса, вообще характерного для моего поколения, со многими еще не разрешенными сомнениями, но с твердым намерением служить истине и добру.

Свое первое дело я получил через семь месяцев. Наверно, мне повезло. Но прежде чем перейти к нему, я хочу (правда, не знаю, зачем мне это нужно, — просто чувствую потребность) рассказать об одном человеке, который занял странное место в моей жизни. А именно речь пойдет о Николае Борисовиче Змейкине.

Николай Борисович — прокурор района, советник юстиции, подполковник. Шеф.

Он был первым человеком, который встретил меня здесь.

Помню просторный длинный кабинет с двумя окнами в глубине. Он мне показался темным и неуютным. Со стены колко, пристально смотрит Дзержинский.

Навстречу шел полный человек с протянутой рукой:

— Товарищ Морев? Петр Александрович? Мне о вас звонили из области. Ждем. — Крепкое, теплое рукопожатие. Дружеское.

Он ведет меня к столу, обняв за плечи, усаживает в глубокое кресло.

— Ну, давайте знакомиться. — Он называет себя.

Я кладу на стол документы. Николай Борисович внимательно листает их.

— Так, так... — задумчиво говорит он.

Массивный череп глыбой, большие залысины, серые какие-то, не знаю... медленные, что ли, глаза. Добрые. Нет. Сочувствующие. Широкие, чисто выбритые скулы. Черные волосы с сильной проседью гладко зачесаны назад. Сутулится за столом, морщит лоб. Николай Борисович безукоризненно одет: серый отглаженный костюм, белая рубашка, серый, с блесткой галстук, чистые манжеты торчат из рукавов, запонки с темно-малиновым камнем. Руки... Очень подвижные, нервные руки с короткими пальцами, поросшими рыжим пушком. На правой — потускневшая татуировка: «Коля. 1905».