— Вы так считаете? — Лумис погрузился в задумчивость. — Я полагаю, что мог бы дожать до двух сотен, если бы подольше продержался. Дрянь крутила роман с другим парнем — понятно? — и из кожи вон лезла, чтобы скорее выйти за него. У него денег полно. Да, я мог бы дожать и до двух сотен.
— И сколько времени вам будут платить? — спросил завороженный Хейз.
— Пока не женюсь опять — чего я никогда не сделаю, пока жив. Пейте пиво. Пиво хорошее. — Он опять поднял бутылку к губам и сказал: — А по какому случаю вы ко мне пришли?
— Вы знаете человека по имени Артур Финч?
— А как же. У него беда?
— Да.
— А что он сделал?
— Ну, пока оставим это в стороне, мистер Лумис, — сказал Хейз. — Нам бы хотелось узнать о вас...
— Это откуда у вас такая белая прядь в волосах? — внезапно спросил Лумис.
— А? — Хейз невольно тронул свой левый висок. — О, как-то ножом пырнули. А потом выросли белые волосы.
— Теперь вам обязательно надо синюю прядь на другом виске. Тогда будете выглядеть как американский флаг, — сказал Лумис и засмеялся.
— Да, — сказал Хейз. — Мистер Лумис, вы можете сказать нам, где вы были вчера вечером между семью и восемью часами?
— О, ребята, — сказал Лумис, — это как в телеигре «Попался», верно? «Где вы были в ночь на двадцать первое декабря? Нам нужны только факты».
— Да, как в «Попался», — сухо сказал Мейер. — Где вы были, мистер Лумис?
— Вчера вечером? В семь часов? — Он задумался на минуту. — А, конечно!
— Где?
— В берлоге у Ольги.
— У кого?
— У Ольги Тренович. Она скульпторша. Делает эти сногсшибательные статуэточки из воска. Капает воском на какую-нибудь штуку, получается блеск. Понимаете?
— И вы были у нее вчера вечером?
— Да. У нее был кайф. Пара негров — сакс и ударные, и еще двое — труба и фортепьяно.
— Вы пришли туда в семь часов, мистер Лумис?
— Нет. Я туда пришел в шесть тридцать.
— А когда вы ушли?
— Х-х-хосподи, да кто помнит? — сказал Лумис. — Иль ночи мрак, иль предрассветный час?..
— Вы хотите сказать, что после полуночи?
— О, конечно. В два-три часа ночи, — сказал Лумис.
— Вы пришли туда в шесть тридцать и ушли в два или три часа ночи? Правильно?
— Да.
— Артур Финч был с вами вместе?
— Черта с два. Откуда?
— Вы вообще-то видели его вчера вечером?
— Нет. Не видел его... постойте... где-то с конца прошлого месяца.
— Так вы не были с Артуром Финчем в ресторане «У ворот»?
— Когда? Вчера вечером?
— Да.
— Нет. Я вам сказал. Я не видел Арти чуть ли не две недели. — Какой-то проблеск понимания мелькнул в глазах Лумиса, и он виновато посмотрел на Хоуза и Мейера. — Ох, что я наделал! — сказал он. — Подвел я Арти?
— Основательно подвели, мистер Лумис, — согласился Хейз.
Ирен Грэнаван, сестра Финча, была молоденькая женщина двадцати одного года, у которой уже было трое детей и через четыре месяца готовился к появлению четвертый. Она впустила детективов в свою квартиру в Риверхеде и тут же села.
— Вы уж извините меня, — сказала она. — У меня поясница болит. Доктор говорит, что, может быть, это двойня. Мне только двойни не хватает. — Она уперла ладони сзади в поясницу, глубоко вздохнула и сказала: — Я все время в положении. Я вышла замуж семнадцати лет, и с тех пор я все время в положении. Мои дети думают, что мама у них толстая. Они меня никогда не видели небеременной. — Она опять вздохнула. — У вас есть дети? — спросила она Мейера.
— Трое, — ответил он.
— Мне иной раз хочется... — Она остановилась и сделала комическую гримасу разочарования.
— Что вам хочется, миссис Грэнаван? — спросил Хейз.
— Поехать на Бермуды. Одной. — Она замолчала. — Вы там были?
— Нет.
— Говорят, там так хорошо, — мечтательно сказала Ирен Грэнаван, и в комнате наступила тишина.
— Миссис Грэнаван, — сказал Мейер, — мы хотели бы задать вам несколько вопросов о вашем брате.
— Что он еще наделал?
— Он что-нибудь делал раньше? — спросил Хейз.
— Да вы знаете... — Она пожала плечами.
— Что именно? — спросил Мейер.
— Да скандал у ратуши. И пикетирование перед кинотеатром. Вы же знаете...
— Нет. Мы не знали, миссис Грэнаван.
— Конечно, нехорошо говорить так про собственного брата, но я думаю, что у него мозги набекрень насчет этого... Вы знаете.
— Насчет чего?
— Да, например, насчет этого кинофильма. Про Израиль. Он и его дружки стали его пикетировать и раздавать книжки против евреев... Да вы помните, наверное?
Люди стали бросать в них камнями, и вообще... Среди них было много бывших узников концлагерей, ну и сами понимаете... — Она замолчала. — Мне просто кажется, что он немного рехнулся на этом, так ведь может быть?
— Вы что-то сказали о ратуше, миссис Грэнаван. А там ваш брат что?..
— Ну, это было, когда мэр пригласил из Генеральной ассамблеи еврея — забыла фамилию — выступить с речью перед ратушей. Брат туда пошел — ну и опять то же самое... Вы знаете.
— Вы сказали о дружках вашего брата. Кто они?
— Такие же полоумные, вместе шляются.
— А их фамилии вы знаете? — спросил Мейер.
— Я только одного из них знаю. Он один раз был у меня, брат приводил. Весь прыщавый такой. Я его помню, потому что как раз была беременна Шоном. А он спросил, можно он положит руку мне на живот, чтобы услышать, как ребенок толкается. Уж я ему тогда сказала!.. Мигом заткнулся.
— Как его звали, миссис Грэнаван?
— Фред. Это сокращенно от Фредерик. Он Фредерик Шельц.
— Он немец? — спросил Мейер.
— Да.
Мейер коротко кивнул.
— Миссис Грэнаван, — обратился Хейз, — ваш брат был вчера вечером у вас?
— А что? Он сказал, что был?
— Так был?
— Нет.
— Вообще не был?
— Нет. Не было его вчера вечером. Я весь вечер была одна. Мой муж по субботам играет в кегельбане. — Она замолчала. — Я сижу дома со своим животом, а он играет. Знаете, чего мне иногда хочется?
— Чего?
И снова, как будто забыла, что она это уже говорила, Ирен Грэнаван сказала:
— Я бы хотела когда-нибудь поехать на Бермуды. Одна.
— Значит, так, — сказал маляр Карелле. — Мне нужна моя лестница.
— Понимаю вас, — ответил Карелла.
— Кисти они могут держать, хотя там есть очень дорогие. Но без лестницы мне нельзя. Я и сейчас уже теряю день работы из-за ваших парней, которые в лаборатории.
— Видите ли...
— Сегодня утром прихожу к синагоге — ни лестницы, ни кистей и даже красок нет — ничего! А в аллейке-то что творится!.. Тут выходит этот старикан, ихний причетник, что ли, и говорит, что в субботу священника убили, и полицейские все забрали с собой. Я спрашиваю у него, какие полицейские, он говорит, что не знает. Пришлось мне идти в ваше управление главное, там меня футболили от одного к другому, потом наконец попал в лабораторию к какому-то Гроссману.
— Да, лейтенант Гроссман, — подтвердил Карелла.
— Вот-вот. А он мне и говорит, что не могут отдать мне эту лестницу окаянную, пока не кончат ее изучать. Ну какого рожна они хотят углядеть на моей лестнице, можете хоть вы мне объяснить?
— Не знаю, мистер Кэбот. Наверное, отпечатки пальцев?
— Ага, моих пальцев! Мало того, что я теряю целый день работы, мне еще и убийство пристегнут?
— Не думаю, мистер Кэбот, — улыбнулся Карелла.
— И чего я взялся за эту работу? Зачем я со всем этим связался?
— Кто вас нанимал, мистер Кэбот?
— Сам.
— Раввин, вы хотите сказать? — спросил Карелла.
— Ну священник ли, раввин ли — какая мне разница?
— Что вы должны были делать, мистер Кэбот?
— Я должен был красить. Чего ж еще я должен, как вы думаете?
— А что красить?
— Обводы окон и карниз крыши.
— Синее и белое?
— Вокруг окон — белым, а карниз — синим.
— Цвета Израиля, — сказал Карелла.
— Ага... — согласился маляр. Потом встрепенулся: — Чего?
— Ничего. А почему вы говорите, что нечего было и браться за эту работу, мистер Кэбот?
— Да из-за всех этих споров, прежде всего. Он хотел, чтобы я сделал все к Писанию, а Писание-то падало на первое число. А я не мог...
— Писание? Вы имеете в виду Песах?
— Ага, Писание, Песах — как оно там зовется. — Он снова пожал плечами.
— Так что вы хотели сказать?
— Я хотел сказать, что маленько поспорил из-за этого. Я еще на другой работе работал и поэтому не мог к нему прийти раньше пятницы, тридцать первого. Я так прикинул, что проработаю до самой ночи, понимаете? А священник мне и говорит, что мне нельзя работать после заката. Я и говорю ему, почему же это я не могу работать после заката, а он говорит, дескать, суббота начинается после заката солнца, да еще тут первый день Писа... Песаха и что, мол, не разрешается работать в первые два дня Песаха, и тем более раз суббота. Потому что Господь отдыхал в субботу. Ну это вы знаете. В седьмой день.
