Гуров поднялся наверх и перевел дух – несмотря на внешнее спокойствие, разговор дался ему нелегко. Кроме того, что Гуров постоянно ожидал подвоха с его стороны, Колосков еще и просто был крайне неприятным человеком, общаться с которым совсем не хотелось.
– Господин Гуров! Господин Гуров! – вдруг прозвучал у него за спиной предельно вежливый и даже заискивающий голос.
Гуров медленно обернулся и с удивлением увидел, что его догоняет уже знакомый седовласый джентльмен с неизменной газетой под мышкой. Он, как всегда, был безукоризненно одет, чисто выбрит и благоухал туалетной водой. С тех пор как в первый день Крячко резко отверг его азартные притязания, сыщики не перекинулись с этим человеком ни единым словом. Однако он уже знал их имена и, по-видимому, все еще не оставил попыток сблизиться. Гуров подозревал, что имеет дело с опытным мошенником, курортным шулером, испытывающим какие-то временные затруднения. Такие люди обычно нюхом чуют оперативников и стараются держаться от них подальше, но этот вел себя необычно.
– Откуда вам известно, кто я такой? – без обиняков спросил Гуров.
– Ну, знаете… – замялся седовласый. – Я чрезвычайно любопытен в отношении окружающих. Нет, не подумайте ничего дурного! Просто по характеру я чрезвычайно общителен, и мне интересны все люди без исключения.
– Но чего вы хотите лично от меня? – недовольно спросил Гуров.
Его собеседник осторожно оглянулся через плечо и, понизив голос, почти зашептал:
– Ради бога, простите мне мою бесцеремонность, но я считаю своим долгом предупредить… Знаете, вы меня не видели, но я стал невольным свидетелем вашего, гм… противостояния с портье. Это ваше дело – не считаю себя вправе кого-либо осуждать. Тем более я и сам не испытываю симпатии к этой публике. Но дело в том, что сразу после вашего ухода этот человек вызвал милицию. Они не так давно ушли.
– Здесь была милиция? – переспросил Гуров. – А почему, собственно, вы решили мне об этом сообщить?
– Признаюсь, вы кажетесь мне порядочным человеком, – не слишком искренне сказал седовласый. – А вся эта публика… Они от вас чего-то хотят.
– Про публику я уже слышал, – перебил его Гуров. – Но чего же им от меня надо?
– Вам лучше знать, господин Гуров, – деликатно сказал джентльмен. – Но, признаться, факт, что вы вступили в конфликт с родным ведомством, меня настораживает. Просто хочется воскликнуть – о времена, о нравы!..
– Не нужно декламации, вы не на сцене, – сказал Гуров. – Говорите по существу. Откуда вам про ведомство-то известно?
– Пути господни неисповедимы, – вздохнул седовласый. – Моя жизнь – сплошные превратности судьбы. Не всегда мне удавалось выбрать правильную дорогу. Но на одной из них мне посчастливилось встретиться с вами. К счастью, встреча была не слишком тесной… Я проходил свидетелем по одному старому делу.
– Ах, вот оно что! – кивнул Гуров. – То-то Крячко показалось, что ваше лицо ему знакомо!
– Да, вы с господином Крячко уже тогда работали вместе, – с мечтательной интонацией подтвердил собеседник. – Столько воды утекло!
– Надеюсь, здесь вы на правильном пути? – спросил Гуров. – Не всякие знакомства хочется возобновлять, знаете ли…
– Я вас понимаю. Но можете не беспокоиться. С моей стороны никаких хлопот не будет.
– Это надо понимать, что хлопоты с третьей стороны нам обеспечены?
– Думаю, что да, – серьезно сказал седовласый. – Я еще не сказал вам самого главного. Незадолго до вашего прихода тут появилась девушка. Простенько одетая, но по-своему привлекательная. Такая рыженькая, с характером. Вы ее знаете?
– Не припоминаю, – нахмурился Гуров. – А почему я должен ее знать?
– Потому что она вас спрашивала. У этого лысого проходимца. И господина Крячко тоже спрашивала, – сказал джентльмен. – А потом ее забрали и увезли в милицию. Я подумал, что для вас это может быть важно.
Гуров отсутствующим взглядом посмотрел поверх его головы и пробормотал:
– Важно? Еще как важно, черт побери! Но как же я мог забыть?!
Дудкин уже около двух часов находился в незнакомой прохладной комнате с высоким потолком. Он лежал на мягком кожаном диване. Его запястья и лодыжки были надежно перехвачены серебристым скотчем. Рот также был заклеен полоской скотча. Он мог ворочать головой, но это обстоятельство его утешало мало. Да и ничего особенно интересного в комнате не было – мягкая мебель, дорогой аудиоцентр у стены, полупрозрачные шторы на окнах. Окна были открыты, и ветер время от времени надувал шторы, принося в помещение запах цветов и влажной листвы. В такой комнате при других обстоятельствах было бы, наверное, приятно отдыхать и слушать тихую музыку, но Дудкин уже испытывал к ней почти ненависть, точно к живому существу, посягающему на его свободу. Хотя на самом деле на свободу его посягнули совсем другие, вполне конкретные лица.
Хотя как раз лиц Дудкин и не запомнил. С того самого момента, как в саду этого придурка-журналиста Дудкину хорошо врезали под дых, а потом еще и добавили резиновой дубинкой по затылку, он ничего толком не видел и не слышал. В себя он пришел на заднем сиденье какой-то машины, где сидел уже связанный по рукам и ногам, да еще и с мешком на голове. Машина мчалась в неизвестном направлении, о котором Дудкину, естественно, не потрудились ничего сообщить. Рядом с ним были люди – он чувствовал их дыхание, запах, натыкался плечом на прикрытые одеждой бугры мышц, но не услышал от них ни единого слова.
Впрочем, у него не было никаких сомнений, что это за люди. Еще в саду он узнал их – гвардия его старого дружка Грека. А он-то искал с Греком встречи, надеялся, что тот его выручит, а у Грека, оказывается, есть на этот счет свои соображения. Во всяком случае, на помощь это было мало похоже.
У Дудкина трещала голова после удара, ныло все тело, почти до боли затекли руки. Мысли с трудом ворочались в его разбитом черепе, но он все-таки пытался размышлять над тем, что может его ожидать в ближайшем будущем. До сих пор его ловила милиция за якобы совершенное им убийство. Неужели Грек тоже включился в эту охоту, обиженный тем, что Дудкин сорвал их переговоры? Какой-то чудовищный абсурд! Что этим выиграет Грек? А может быть, у него тут проблемы с законом и он решил частично себя реабилитировать, оказав помощь милиции? Тогда при чем тут эта странная комната? Как Грек вышел на него? Неужели он настолько знаком с этим журналистом? И где, черт возьми, девчонка?
Девчонку схватили, наверное, тоже, подумал он с сожалением. Как ни странно, эта пигалица оставалась его единственным связующим звеном между нормальным миром и тем бредом, в котором он оказался. Если она попалась, его следов здесь никто и никогда не найдет. Не похоже, чтобы к нему собирались применять нормальную процедуру расследования. Глория говорила, что начальник милиции грозился пристрелить его лично. Может, Грек решил оказать ему такую услугу, и Дудкин сейчас дожидается, когда подъедет оскорбленный любовник? Странно, что Анна выбрала себе любовника-милиционера. Дудкину трудно было такое представить, но он опять подумал, что люди меняются.
В коридоре вдруг послышался ритмичный шаркающий звук – видимо, ковровая дорожка скрадывала шум шагов, – но к дверям явно кто-то приближался. Дудкин невольно напрягся и настороженно уставился на дверь.
Она распахнулась, и вошли двое. Кажется, их обоих Дудкин видел в саду, но сейчас на них не было привычной белой униформы, и он не был уверен. Впрочем, их бесстрастные самоуверенные физиономии показались ему совершенно заурядными и отвратительными. Не было никакой разницы, на кого они работали – хорошего от таких типов ждать нечего.
Они деловито приблизились к дивану, на котором лежал Дудкин, и молча принялись срывать с него полоски скотча. Они освободили ему ноги и знаком приказали подниматься. Дудкин с большим трудом сел – и комната тут же поплыла у него перед глазами. Он немного подождал, пока пройдет темнота в глазах, и встал, пошатываясь. Его легонько подтолкнули в спину, направляя к выходу. Рук ему освобождать не стали. Рот тоже оставили заклеенным.
Испытывая чувство полного бессилия и унижения, Дудкин вышел в коридор. Он был пуст. Высокие окна вдоль всей противоположной стены также были прикрыты шторами. Темно-зеленая ковровая дорожка уходила в конец коридора и упиралась в ступени широкой лестницы. Туда и повели Дудкина. Все происходило при полном молчании и напомнило Дудкину какой-то старый фильм, где в финале героя вот так же молча вели на эшафот. Что это за фильм, Дудкин никак не мог сообразить – ему мешали головная боль и страх за собственную судьбу, но привычные кинообразы продолжали услужливо всплывать в памяти, словно ничего важнее в жизни и быть не могло. Дудкину подумалось, что еще чуть-чуть, и он навсегда возненавидит кино. И может случиться так, что эта империя грез будет крутиться дальше без него – даже останься он в живых, понадобится немало времени и сил, чтобы он смог опять поверить в дело, которому служил до сих пор.
