Геренский и его помощник молча брели по городу. Каждый был поглощен своими думами. Так они миновали несколько кварталов и наконец уселись в каком-то скверике на свободную скамейку.
— Сегодня навестил Богдану Даргову, — тихо начал Геренский. — Встретила меня в каком-то ночном пеньюаре, к тому же явно навеселе, представляешь? Я думал, что такие роковые дамы остались только в опереттах, ан нет, все еще благоденствуют…
— Почему же она кричала «я убью тебя»? Что там у них стряслось?
— Ровным счетом ничего. Они там баловались, как дети, хохотали, гонялись друг за другом, и она шутя все это ему крикнула. Знаешь, что сказала Беба, когда я возмутился такой низкопробной липой?
Смилов пожал плечами.
— Она, Любомир, сказала мне: «Вы что, никогда не были влюблены? Вы что, не знаете, что в устах влюбленных даже угроза убить — всего лишь любовная ласка, не более? Я женщина порывистая, горячая, несдержанная (я тебе точно передаю ее слова, Любомир!), вот и заорала Жоржу первое, что пришло в голову…» — «Допустим, — говорю, — вы, Даргова, правы. Почему тогда вы никак не реагировали на смерть Даракчиева и спокойно пили свой коньяк? Это при вашей-то порывистости, несдержанности».
— Тут она разрыдалась и призналась во всем, — усмехнулся Смилов.
— Тут она не разрыдалась и не призналась во всем. Тут она сказала: «Что ж, по-вашему, надо было разыграть сцену в гробнице Капулетти, когда Джульетта просыпается и видит труп Ромео? Откуда я знала, что у Жоржа не сердечный приступ, а что его хватил кондрашка? Или при сердечных приступах своей любовницы вы начинаете рвать на себе волосы?» Так, капитан, я и ушел несолоно хлебавши. Занятная женщина. Верх наглости и вульгарности. Такая вполне могла прикончить Даракчиева.
— Но ведь и другие могли. А поди дознайся, из пятерых заподозренных — кто? — Смилов проводил взглядом какую-то жгучую брюнетку и сказал мечтательно: — Эх, раньше работенка сыскная была — позавидуешь!
— Когда раньше? — не понял подполковник.
— В средние, например, века… Пять заподозренных в убийстве? Вешали их, сердечных, на дыбу, затем для разнообразия — сапожок испанский…
— И все пятеро сознавались в убийстве. Представь, что и у нас покаются вдруг все пятеро. Тогда начинай все заново… А если говорить серьезно, Любак, то «дело Даракчиева» затрагивает меня особенно глубоко. Не только самим фактом преступления. И убитый, и заподозренные — все они люди темные, нечистые, вульгарные. Антисоциальные типы. Живут в невероятной роскоши, владеют неисчислимыми, по нашим с тобой представлениям, богатствами, в общем, благоденствуют. Нет, они не ограничиваются мелкими капризами — модными шубами, магнитофонами, телевизорами. Для них это детские игрушки… Задумайся: если сегодня вечером тысячи честных тружеников размышляют над своими обычными житейскими проблемами — костюм у сына уже мал, хорошо бы купить рубашку отцу, где найти кооператив? — в то же время это сборище антисоциальных типов утопает в роскоши. Они блаженствуют в своих сказочных дворцах, катаются в шикарных лимузинах, швыряют деньги направо-налево, выискивая все новые и новые удовольствия. Они растлевают свои жертвы нравственно и физически, сеют повсюду разврат, ложь, лицемерие. Вот что меня угнетает, капитан Смилов.
— Каждый несет свой крест, — сказал помощник Геренского. — Угнетает или нет, а работа есть работа. Сколько мы бьемся, а дело ни с места. По-моему, после сегодняшнего вашего доклада генерал остался недоволен. Надо сдвинуться с мертвой точки. Не пора ли выяснить источник их огромных доходов?
1
Этот пункт спортлото ничем не отличался от всех подобных мест: обшарпанный стол в чернильных пятнах, старые газеты, торчащие из грязных чернильниц ручки столетней давности, снимки футболистов на стенах. Подполковник Геренский сначала рассмотрел все это через окно и лишь потом толкнул дверь.
Он купил билет и поинтересовался у заведующего, скоро ли тираж. Дамян Жилков отвечал с такой грустью и досадой, что даже ко всему привыкший Геренский изумился. Он зачеркнул шесть номеров и бросил билет в желтый ящик. Потом, взглянув на свои часы, как бы в раздумье спросил:
— Кажется, пора закрывать на обед?
— А тебе какое дело? — огрызнулся Жилков.
— Советую запереть дверь и повесить табличку «Перерыв на обед», — терпеливо ответил подполковник и показал Дамяну свое удостоверение. — И если нетрудно, говорите со мной на «вы». Мы еще не успели стать друзьями…
Жилков, действуя как автомат, выполнил распоряжение и вернулся к столу.
— Чего вы от меня хотите?
— Только одного — говорите правду. Не думаю, что после полного признания вы останетесь безнаказанным, зато оно наверняка вам поможет. Вам предстоит рассказать о целом ряде загадочных фактов: о толстой пачке денег с отпечатками ваших пальцев, об этой любопытной фотографии, что была найдена в кармане убитого, о вашем подозрительном везении в спортлото с неизменно крупными выигрышами…
Дамян Жилков лихорадочно соображал: глупо врать обо всем подряд, тем более о вещах, которые так или иначе когда-нибудь раскроются. Но что делать? От каких показаний отказаться, на каких настаивать, в чем сознаться?
— О чем вам рассказывать?
— Для начала о связях с Георгием Даракчиевым.
— Я у него был вроде как слуга, — сказал Жилков. — Он наваливал на меня разные дела и платил мне за них.
— Щедро, должно быть, платил?
— Не скупился. Денег у Даракчиева всегда было достаточно, и он не жадничал.
— Какие же поручения он на вас возлагал?
— Он их называл мужицкими, плебейскими, не требующими ума. Вот, например, эта фотография. В своих прежних показаниях я сказал неправду. Все было иначе. На прошлой неделе Даракчиев мне говорит: «Дамян, завтра тебе нужно провернуть одно дельце. Вот, гляди. — И показывает мне на запасное колесо от автомашины. — Эту, — говорит, — штучку возьмешь сегодня с собой. Завтра в четыре часа дня ты должен быть на шестом километре между Чирпаном и Старой Загорой. Там ты застанешь на обочине одного иностранца, он будет менять заднее колесо. Ты ему предложишь свою помощь, и он согласится. Так вот, все, что от тебя требуется, — это поставить ему наше колесо взамен испорченного. Он передаст тебе пакет с деньгами. Не вздумай утаивать из них ни единого лева. Деньги передашь мне в пятницу, когда мы соберемся на вилле. А я уж сам решу, сколько тебе дать за услугу…» Вот как все было. Да только я от Даракчиева ничего не получил.
— Деньги в ящике — это те, что дал вам иностранец?
— Те самые, — подтвердил Жилков.
— А фотография?
— Я сам ей удивляюсь. Выходит, Даракчиев послал кого-то следить за мной.
— Вы знали раньше этого иностранца?
— Как его зовут, не знаю. Но однажды мы с ним уже встречались. В тот раз мы тоже менялись колесами.
Он заколебался, и Геренский счел нужным подтолкнуть его:
— Вы ведь наверняка знали, что было внутри колеса.
— Да уж, конечно, полюбопытствовал, было дело, — вздохнул Жилков. — Какие-то картины без рамок. Скрученные в рулоны и завернутые в целлофан.
— Откуда Даракчиев их брал?
— Кто его знает… Я ж вам говорил, он мне подсовывал самую грязную работу. Для другой, почище, у него были другие люди. Кто они, откуда — я не знаю. Даракчиев говорил про них, что это его… каксоциум.
— Может быть, консорциум?
— Вроде того. В таких словечках сам черт не разберется.
— И это все?
— Все! Ни в чем я больше не виноват.
— А теперь расскажите мне, что вам известно о Георгии Даракчиеве. Опишите его так, как будто я в первый раз о нем слышу.
— Ну что вам сказать? Человек как человек: высокий, видный собой, одет всегда с иголочки. Зато характерец у него… — Жилков многозначительно подтянул воротник, тем самым давая понять, что характер у его бывшего компаньона был далеко не ангельский. — Я никогда не знал, что взбредет ему в голову. То он покладистый, мягкий — и вдруг взорвется, напустится на тебя, всю душу вытрясет. И любил командовать! Но не всегда это проходило: если поговоришь с ним по-мужски, он осаживался. — Дамян Жилков призадумался и закончил философски: — Да, так в жизни и бывает: если не дашь отпора — каждый тебя топчет.
Александр Геренский медленно встал и направился к двери. Он повернул ключ в замке и вышел не прощаясь. Гораздо позже, уже к ночи, Жилков вспомнил: Геренский ничего не спросил о разговоре с Паликаровым у беседки. И этот необъяснимый факт испугал Дамяна больше, чем все остальное.
2
Коста Даргов, одетый в новый летний костюм песочного цвета, с ядовито-зеленым галстуком, стоял у дверцы своего роскошного «опель-адмирала». В пять минут шестого из таможни появился Средков, и Даргов лениво поманил его пальцем.
