если показаний не будет, натравлю миграционную службу. Я ведь как рассуждал, – мечущийся по кабинету Панин на мгновение остановился и взглянул на Крылову, – если они точно никто ни ухом, ни рылом, то в любом случае ничего сказать не смогут, ну а если девочка что-то видела, то пусть уж лучше так, но правду мне скажет.
– Вот она и сказала, – кивнула Крылова.
– Она сказала то, что я хотел слышать, – возразил Панин. – Девочка, судя по всему, умненькая, соображает быстро. К тому же ей только повод нужен был, возможность, чтобы Барковцу подгадить. Ну вы что, сами не понимаете? – в очередной раз дойдя до подоконника, майор вновь остановился и обвел хмурым взглядом Крылову и Малютина. – У девочки первая любовь, она готова была… себя подарить вместе с этой любовью. А ей в ответку что прилетело? Иди, малявка, не мешайся под ногами. Не каждая женщина такое простит. Особенно шестнадцатилетняя.
– Я так понимаю, вы большой знаток женщин, – Вика нервно крутила в руке шариковую ручку, которой Айлин только что подписала протокол очной ставки, – особенно шестнадцатилетних.
– Да бросьте вы, – примирительным тоном отозвался Панин, вновь запрыгивая на подоконник. – Был бы знаток, я бы ее сразу тогда раскусил. А сейчас факт в том, что я показаниям Барковца процентов на девяносто, если не на все девяносто девять верю.
– Но не на сто? – иронично уточнила Крылова.
– На сто никаким показаниям нельзя верить, – покачал головой Михаил Григорьевич, – даже после приговора суда.
– Вот по поводу суда, как раз хотелось бы понять, – Вика откинулась на спинку кресла, задумчиво разглядывая лежащие на столе протоколы. – Вы что же полагаете, что Барковца арестовывать не имеет смысла?
– Почему? – Панин, недоуменно взглянул на собеседницу. – Арестовать всегда смысл имеется. Мы, собственно, для этого и работаем, чтобы кого-нибудь арестовать.
– Желательно виновного, – сухо уточнила Вика.
– Желательно, – кивнул Михаил Григорьевич, – но можно для начала и того, в чьей невиновности есть обоснованные сомнения. Показания девочки у вас есть? Есть! Она от них теперь в жизни не откажется. Мои вот эти вот покаянные рассуждения вы ведь в дело протоколировать не собираетесь?
Крылова отрицательно покачала головой.
– Вот видите, – обрадовался Панин. – Что мы имеем в сухом остатке? Мы имеем подозреваемого, у которого имелся мотив к совершению преступления, имеем факт того, что алиби подозреваемого никто подтвердить не может, и, в конце концов, имеем свидетеля, который это алиби вчистую опровергает? Достаточные это основания для выхода в суд? Стопроцентно! Будут претензии к следователю, если окажется, что подозреваемый не при делах? Да ни в жизнь!
– Не в претензиях дело, – попыталась было возразить Вика, но Панин не позволил ей договорить.
– А я это понимаю, – грустно улыбнувшись, он стремительно соскочил с подоконника и пересел на стул прямо перед Крыловой, – но ведь, Виктория Сергеевна, даже если я верю Барковцу на девяносто девять процентов, всегда остается процент на то, что он действительно виновен. А значит, пока мы разбираемся, пусть посидит, о жизни подумает. В следующий раз на коллег кидаться не будет. А может, и молоденьких девочек научится отшивать тактично.
– Ну хорошо, ходатайство я подготовлю, – Вика вновь, с сомнением взглянула на листы протоколов и пожаловалась, – неправильно как-то день пошел. Не в том направлении.
Панин пожал плечами, давая понять, что ничего страшного в выбранном направлении он пока не замечает. Денис коротко кивнул, обозначив свое полное согласие, но, скорое всего, не с Крыловой, а с напарником. Поняв, что понимания среди оперативников она сейчас не найдет, Вика решила перевести разговор на другую тему.
– А что, где ваш третий? Не выдержал тягот службы и решил дать себе выходной?
– Примерно так, – ухмыльнулся Панин, – он ночью загулял малость, по клубам, наверное, подустал. Так что просил сегодня обойтись без него. Слабая нынче молодежь пошла, Виктория Сергеевна. Я в его возрасте мог ночь напролет гульбанить, но с утра был как штык на оперативке. Главное было на руководство не дышать.
– И как, справлялись? – без особого интереса спросила Вика.
– С переменным успехом, – усмехнулся оперативник, – если б лучше получалось, глядишь, у меня сейчас на погонах звездочек побольше нападало.
***
Содержимое одной из сумок, если только этот здоровенный баул можно назвать сумкой, вывалено на пол. Белые и цветные таблетки, расфасованные в аккуратные прозрачные пакетики, коробочки из яркого глянцевого картона, некоторые раскрытые, но большей частью запечатанные и заклеенные сверху целлофановой пленкой, баночки с таким же ярким логотипом, что и на картонных коробках. Одна из банок укатилась в сторону Фишмана и теперь лежит на боку между креслом и банкеткой. Если Леня опустит вниз руку, то наверняка сможет дотянуться и подобрать. Хотя, зачем ему эта гадость?
Понимая, что молчание становится, вернее, уже стало слишком долгим, Жора произнес первое, что пришло ему в голову:
– Да, уж. Картина печальная.
Следующая, уже готовая соскочить с языка фраза должна была конкретизировать создавшуюся ситуацию, а так же определить виновного в том, что данная ситуация как таковая возникла. Мясоедов, не привыкший к малодушию, уже готов был признать свою вину и начать каяться, когда лежащая на полу женщина истерично вскрикнула:
– А я тебе говорила! Я говорила ему, – женщина повернула голову и теперь ее полный отчаяния и ужаса взгляд был обращен на Жору, – надо зарегистрироваться. Надо открыть счет. Там ведь налог… не такой уж большой налог, чтобы от него скрываться. А что теперь? Теперь что будет?
Мясоедов поморщился. Прежде всего ему было непривычно, что с ним кто-то разговаривает из положения снизу-вверх. За последние полгода он смирился с тем, что ему самому, сто девяностосантиметровому здоровяку, вернее тому, кто таковым когда-то являлся, приходится смотреть на людей, задирая голову. Выступившие на глазах женщины слезы тоже были ему неприятны. Раньше, в прошлой жизни, они его бы вряд ли смутили. Он не раз видел, как плачут задержанные. Мужчины и женщины, пожилые, средних лет и совсем молоденькие. Конечно, не всегда, но зачастую он воспринимал эти слезы как часть ритуала, кусочек совершаемого сторонами обряда. Одна сторона преподносит другой в дар два стальных кольца, соединенных между собой звеньями короткой цепи, другая, растроганная этим даром, плачет и приносит клятвы. Клясться при этом можно чем угодно и чему угодно. Что такого больше никогда не повторится, что жизнь вынудила, что на самом деле виноват тот, другой, кого сейчас нет рядом. Слова в данный момент особого значения не имели. Это как в сексе. Слова лучше говорить до него, можно после. Во время не обязательно. То есть, конечно, тоже можно, какие-нибудь охи и ахи даже приветствуются,
