Войдя в свою квартиру, она сразу услышала доносившиеся из гостиной голоса. «Опять филателисты», – поняла Рачкова. Муж ее недавно вышел на пенсию и с головой погрузился в свое хобби, занимаясь бесконечными обменами, покупками, продажами, выставками, конференциями, специальной литературой и даже лекциями. В доме постоянно были визитеры, а телефонные звонки раздавались так часто, что ни дети Рачковых, ни друзья и коллеги самой Тамары Сергеевны, случалось, не могли дозвониться им по несколько дней. Кончилось все тем, что при помощи связей и подарков в квартире появился второй телефон с другим номером, специально для филателистов, и жизнь вошла в нормальную колею.
Тамара Сергеевна тихонько, насколько это вообще было возможно при ее комплекции, прошла на кухню, зажгла газ под чайником и подсела к телефону.
– Плохи дела у вашей Каменской, – вполголоса сообщила она Гордееву.
– Что с ней? – всполошился Колобок.
– Во-первых, она действительно больна. Я совершенно серьезно порекомендовала ей лечь в госпиталь, для этого есть все основания.
– И что она ответила?
– Отказалась наотрез.
– Мотивы?
– Ее стерегут, причем совершенно открыто, не стесняясь. Это, во вторых. А в-третьих, она просила вам сказать, что вы были правы. Она хотела бы сделать очень многое, но не может, потому что дала слово и обязана его сдержать.
– Кому она дала слово?
– Виктор Алексеевич, я передала вам все дословно. Больше она ничего не сказала.
– Тамара Сергеевна, у вас сложилось какое-нибудь личное впечатление о ситуации?
– Ну… Более или менее. Каменская подавлена, удручена, она знает о том, что ее стерегут. По-видимому, отказ от госпитализации продиктован тем, что ей запретили выходить из дома под угрозой причинения неприятностей кому-то из близких.
– Она одна в квартире?
– С ней какой-то рыжий лохматый мужчина.
– Я его знаю, это муж.
– Это не муж, – возразила Рачкова, привыкшая называть вещи своими именами.
– Ну, неважно, – уклонился от уточнений Гордеев. – Пусть будет друг. А кто сторож?
– Юноша с лицом херувима. Сидит на подоконнике, на лестничной клетке между этажами.
– А других не заметили?
– Честно признаться, не смотрела специально. Я и этого-то увидела только потому, что он поднялся по лестнице и посмотрел, кто звонит в дверь к Каменской.
– Нахально, однако, – заметил Виктор Алексеевич.
– Я же говорю вам, он не скрывается. По-моему, на нее пытаются таким способом оказать давление.
– Вполне возможно, – задумчиво согласился полковник. – Спасибо вам, Тамара Сергеевна. Вы даже не представляете, как много вы для меня сделали.
– Почему же, представляю, – улыбнулась в трубку Рачкова.
Закончив разговор, она повернулась, чтобы выключить закипевший чайник, и заметила входящего в кухню мужа.
– А я и не слышал, как ты пришла, мамочка, – сказал он, подходя и целуя жену в седую макушку.
– Ну еще бы, у тебя опять сборище марочных фанатов. Квартиру обворуют – и то не услышишь, такой у вас гвалт стоит.
– Не правда, мамочка, – обиделся муж, – никакого особого гвалта не было. Ты насовсем вернулась?
– Нет, чаю выпью и побегу. Сегодня много вызовов, началась очередная эпидемия гриппа.
– Неужто так прямо все гриппом заболели? – усомнился супруг, признававший только два диагноза – инфаркт и инсульт, и считавший все остальные заболевания формой отлынивания от служебных обязанностей. – Небось среди твоих больных – половина симулянтов. В такую мерзкую погоду не хотят на работу ходить, вот и гоняют тебя, старушку, почем зря.
Тамара Сергеевна молча пожала плечами, сделала большой глоток обжигающе горячего чая и откусила толстый кусок сдобной булки, обильно смазанной сливочным маслом, да вдобавок с внушительным слоем апельсинового джема. Она всегда была любительницей мучного и сладкого.
– Как твоя поясница? – спросила она.
– Ноет потихоньку, но уже гораздо лучше.
– Опять побежишь сегодня на свое филателистическое сборище?
– Мамочка, относись, пожалуйста, с уважением к моему невинному хобби, – с улыбкой сказал муж Тамары Сергеевны. – Это достойное и интеллигентное занятие. Ты же не хочешь, чтобы я опустился, начал пить и целыми днями забивал «козла» во дворе?
– Конечно, не хочу, – миролюбиво согласилась она, залпом допивая чай и торопливо дожевывая булку. – Все, папочка, я убежала, можешь напоить чаем своих гостей. Целую! – крикнула она уже из прихожей, надевая пальто и открывая дверь.
«Негодяи», – гневно твердил про себя Виктор Алексеевич Гордеев, вялым неспешным шагом двигаясь от метро к зданию на Петровке. Несмотря на приближающийся Новый год, в Москве было промозгло, сыро и слякотно, изредка выпадавший снег тут же смешивался с водой и грязью. Небо было тяжелым и серым, и таким же было настроение полковника Гордеева. Он шел, опустив плечи, засунув руки глубоко в карманы пальто и глядя под ноги.
«Чем же они взяли Стасеньку? Чем-то очень простым, но эффективным. Не зря говорят, против лома нет приема. Пока они осторожничали, подбирались к ней из-за угла, она, как умела, уворачивалась от них. Теперь они пошли напролом, открыто и не стесняясь. Правда, у народной мудрости есть и продолжение: против лома нет приема – окромя другого лома. Где же взять этот другой лом? Эх, если б знать, чем же они держат Стасеньку».
И еще одна вещь не давала покоя Виктору Алексеевичу. Почему Настя не воспользовалась помощью доктора Рачковой? Она могла передать через нее Гордееву всю необходимую информацию на словах или в записке, а уж он придумал бы что-нибудь. Почему же она не сделала этого? Колобок слишком хорошо знал свою подчиненную и не допускал и мысли о том, что она просто-напросто не догадалась сделать это. Такого быть не могло. А что же могло быть? У Гордеева было такое чувство, что в самом этом факте и заключена самая главная информация.
Настя, не передав через врача практически ничего нового, ценного и интересного, тем самым хотела что-то ему сказать. Но что же? Что?
Колобок внезапно резко ускорил шаг, вихрем промчался по сумрачным коридорам Петровки, 38 влетел в свой кабинет, швырнул влажное от уличной сырости пальто на стул в углу и вызвал своего заместителя Жерехова.
– Что у нас происходит? – отрывисто спросил он.
– Ничего сверхсрочного, – спокойно ответил Жерехов. – Обычная рутина.
Провел вместо тебя утреннюю оперативку.
Лесников закончил работу по изнасилованию в Битцевском парке, следователь очень им доволен. Селуянов в очередном запое, к вечеру появится.
Он, оказывается, позавчера ухитрился слетать к детям, после этого, как всегда, пребывает в глубокой депрессии. На нас повесили убийство члена правления банка «Юник», его я поручил Короткову и Ларцеву. Каменская больна. Все остальные живы-здоровы, работают по старым делам. Как твой зуб?
– Зуб? – недоуменно сдвинул брови Гордеев. – Ах, да, спасибо. Мышьяк положили, там, оказывается, нерв обнажился.
– Чего ты крутишь, Виктор? – тихо спросил его Жерехов. – Не болит у тебя зуб и ни у какого врача ты не был. С каких это пор ты стал мне врать?
«Ну вот, теперь придется с Пашей объясняться. Господи, ну за что мне эти напасти, ну почему я все время должен что-то скрывать, кому-то врать, о чем-то недоговаривать? Почему инженер или слесарь могут позволить себе быть честными, открытыми и искренними, не врать без необходимости и спокойно спать по ночам, а я не могу? Что же это за профессия такая, Богом проклятая, людьми презираемая, судьбой обиженная! Ах, Паша, Пашенька, ты без малого два десятка лет у меня на глазах, ты – моя правая рука, ты – мой первый помощник, моя надежа и опора. Ты плакал вот в этом самом кабинете, когда врачи сказали, что у твоей любимой женщины рак, потому что ты – женатый человек и не можешь провести вместе с ней последние месяцы ее короткой и не очень-то счастливой жизни. А потом ты снова плакал, но уже от радости, потому, что врачи ошиблись, и твоя возлюбленная, хоть и тяжко больная, но жива до сих пор и, вполне вероятно, нас с тобой переживет. Я всегда верил тебе, Паша, и ни разу, ты слышишь, ни разу за эти два десятка лет ты меня не подвел. Мы с тобой всегда на разных орбитах, потому что ты вечно споришь со мной и, как правило, не соглашаешься ни сразу, ни потом, когда я выложу тебе все свои аргументы.
Но в процессе наших споров оттачиваются и шлифуются комбинации и ходы, хотя, честно тебе скажу, иногда мне хочется тебя убить. В тебе нет фантазии, полета, творчества, в тебе нет широты и размаха, но зато все это есть во мне, даже в избытке, опасном для окружающих. Ты – педант и крючкотвор, ты – зануда и перестраховщик, ты – ворчун и брюзга, ты моложе меня на восемь лет по паспорту и старше лет на семьдесят по жизни. Мы с тобой всегда на разных орбитах, но все эти годы я любил тебя и верил тебе. Что же мне делать сейчас? Может, ты меня научишь?»
