Ратлидж убеждал себя в том, что сейчас что-либо делать все равно бесполезно. В темноте он ничего не увидит и только наведет старуху на подозрения. Надо подождать, и тогда пусть эксперты…
Пальцы наткнулись на что-то шершавое и твердое. Несмотря ни на что, холодок пробежал у него по спине, хотя здравый смысл твердил: на такой небольшой глубине он вряд ли что-то найдет. Во всяком случае, не детские кости.
Кто-то побывал здесь до него; приподнял камни в центре, как сейчас сделал это он, взрыхлил почву. Надо было догадаться: как только он коснулся земли – он бы сразу все понял, если бы мыслил здраво.
Осторожно работая и второй рукой расчищая небольшие участки, он очень скоро достал из тайника длинную узкую деревяшку.
Резьба? Нет, что-то другое, слишком гладкие края.
Он осторожно ощупал находку пальцами. Дерево не старое – чувствуется по текстуре. На фронте любую деревяшку бережно хранили и использовали по многу раз; настоящей ценностью считались доски, которые можно было бросить на дно окопа и сохранить ноги сухими. Досками можно было прикрыть голову от дождя, палящего солнца или холодного ветра. На Сомме генералы запретили даже такие элементарные предметы удобства, в то время как немцы жили в туннелях, вырытых глубоко в земле. Найденная им деревяшка оказалась крепкой и новой. Ее зарыли сравнительно недавно. Три стороны были гладкие, как будто ошкуренные. На четвертой было что-то вырезано. Глубоко, где-то посередине. Как слепой, он ощупывал буквы, медленно позволяя своему осязанию, а не глазам сказать, что это такое. Закругления – но отдельные. Значит, буквы.
Р, почти наверняка Р. Затем пробел перед следующей буквой. А. Рядом – Е? Нет, Х. И самая последняя – Ч.
Ратлидж снова вспомнил фотографии, которые давала ему Рейчел Марлоу, и имена на обратной стороне. Ричард Аллен Харрис Чейни.
Николас оставил здесь свою визитную карточку. Причем не очень давно…
Ратлидж положил находку на место, отряхнул фиалки от земли, слегка примял ладонями взрыхленную землю. Потом встал и задумался. Все ли он сделал? Может быть, упустил что-то важное? Вспомнив о саперной лопатке, он покачал головой.
С той же осторожностью, с какой пришел сюда, он выбрался из лощины и вернулся в гостиницу. Лопатку положил в багажник автомобиля, а затем поднялся наверх, в свой номер. Посмотрев на свои туфли, он поморщился. Засохшая грязь напомнила ему фронт. Сняв туфли, он выставил их за дверь – коридорный их почистит.
Хорошо вымыв руки, отряхнув брюки от росы, он вернулся к предыдущей задаче. К стихам.
Мало-помалу кусочки головоломки складывались в общую картину, однако работа почему-то лишала его присутствия духа. Он словно писал некрологи о знакомых. И все же, как только он разгадал замысел Оливии, почувствовал облегчение. Оливия его не подвела. В стихах можно было найти всех ее родных, ловко замаскированных аллегориями, которые она подбирала для каждого. Иногда, как в «Еве», героям давались библейские имена. Истории других скрывались за корнуолльскими легендами или кусочками хорошо известной истории. Оливия брала то, что лучше соответствовало ее целям, но маскировала истинные события с подлинной выдумкой. Каждая придуманная ею маска обретала собственную судьбу. Ратлидж снова и снова восхищался ее талантом. Сердце сжималось от боли потери. Оливия погибла в расцвете сил…
Конечно, не она первая использовала поэзию для достижения собственных целей. Поэты – первыми ему в голову пришли Свифт и Вордсуорт – с помощью своего пера высмеивали политических деятелей, намекали на важные для них события или на своих современников. Бывало, сатира и юмор стоили высокопоставленным людям кресла; стихи губили репутацию и карьеру. Но, насколько ему было известно, Оливия Марлоу стала первой, кому удалось в стихах отразить мрачный жизненный путь убийцы.
В «Вирсавии» речь шла о библейской верной жене, чьего мужа послали туда, где будет самое страшное сражение, потому что ее желал царь Давид. Конечно, Вирсавия была Розамундой. Оливия представила ее бездумной пешкой в руках жестокого и страстного мужчины, который хотел получить ее любой ценой. Поэтому он лишил ее доброго и заботливого мужа, который наполнял ее счастьем. Джеймс Чейни? Или Брайан Фицхью? Кого из них убили за то, что он стал мужем Розамунды?
Еще раз перечитав стихотворение, Ратлидж решил, что добрый и заботливый муж – скорее всего, Чейни. Он пришел на смену отчаянному, безрассудному военному.
В поэтических строках крылись глубокие требования. Оливия прекрасно чувствовала любовь и вожделение. Стихи дышали горечью и красотой. И за всеми событиями проступал портрет безжалостного убийцы, привыкшего получать то, что он хочет, любой ценой.
Он снова листал тонкие томики в поисках ключа к разгадке. Очередной кусочек головоломки нашелся не сразу; Ратлидж пропустил его, но потом вернулся.
Стихотворение было коротким. Двое мужчин стояли у кромки воды и спорили из-за того, кому принадлежит богатая, плодородная земля, которая раскинулась вокруг. Взаимные упреки, ссора… и вот один из них убит. Ратлидж удивился, когда события приняли неожиданный оборот. Глядя на поверженного врага, убийца говорит: «То, что моя рука дала, она и отняла!» А умирающий отвечает: «Неужто счастьем я тебе обязан? Как хорошо, что я того не знал».
Николас? Смысл последних строк Ратлидж не понял. Что Николас сначала дал Брайану Фицхью, а потом отнял у него? Он перечитал стихотворение и покачал головой. Надо набраться терпения. Оливия все знала; ответ наверняка где-то рядом.
Хэмиш у него в подсознании более-менее соглашался с Харви о том, что женщинам не пристало писать такие строки. «Одержимая…» – начал он.
«Да. И к тому же очень храбрая», – ответил Ратлидж.
Позже он нашел стихотворение о человеке, который шел лесом и увидел поджидающую его Смерть. Он встретился с ней лицом к лицу без страха и почтения. Смерть нанесла удар и расхохоталась. Герою удалось убежать, но он не ощутил радости победы. Он понимал, что лишь получил отсрочку.
Смерть явится за ним опять, как ни прискорбно сознавать…
Осталось много в жизни дел, которых сделать не успел.
«Осталось много в жизни дел…» – и все же Николас выбрал самоубийство.
Ратлидж устал, глаза щипало, голова кружилась. Он прилагал неимоверные усилия к тому, чтобы распутать тугой клубок. Разобраться в иносказаниях Оливии, восстановить истинную цепь событий. Ему казалось, что он постоянно что-то упускает. На что намекала Оливия, что она пыталась ему сказать? Кроме того, многие стихи создавались вовсе не в память о близких. Трудно было назвать их свидетельскими показаниями, предназначенными для умного полицейского. Стихи настораживали и обвиняли. Кого и в чем? Надо найти разгадку.
Где же он, Ратлидж, сбился с пути? Уж конечно, дело не в его упрямом желании докопаться до истины; сама Оливия наверняка мечтала о том, чтобы справедливость восторжествовала. Тогда почему он не замечает самого главного? Какие сведения из истории семьи Тревельян направят его на верный путь?
Еще одно стихотворение, посвященное Розамунде, трогало за душу; слезы навернулись на глаза Ратлиджа, когда он прочел о светлой жизни, о многих любимых, о глубокой вере в то, что она сумеет обрести покой для себя и для своих близких.
Прочитав последнюю строчку, он похолодел.
Не получив того, что он хотел, посланец ада погубил ее.
Все были на месте. Анна, Ричард, Розамунда, Джеймс, Брайан. Все. Кроме последних двух жертв, которым предстояло умереть вместе…
Ратлидж снова пролистал книгу, но ничего не нашел. Зато наткнулся на нечто неожиданное. Стихотворение о Ромуле и Реме, вскормленных волчицей и основавших Рим.
Только в стихах они строили не город, а башню души. Сбитый с толку очередной маской, он не сразу обратил на стихи внимание. Не сразу он сообразил, что волка следует воспринимать не буквально, как зверя, а как аллегорию, детский кошмар, как символ смерти и страха, который сблизил двоих людей, привел их к странной и нежной взаимозависимости.
Божьей благодатью отмечены мы оба…
Жаркие объятия – и любовь до гроба.
Неожиданно – однако на многое проливало свет. Если в стихотворных строках правда, они многое объясняют.
Однако Ратлидж получил лишь часть окончательного ответа. Теперь он в этом не сомневался.
Был уже четвертый час утра – он слышал, как каждые полчаса бьют часы на колокольне. Казалось, время тянется бесконечно. Голова стала тяжелой; силы покинули его, прежнее воодушевление затемнялось сомнением. Писатели часто вдохновляются своими переживаниями, своим жизненным опытом. Неужели и Оливия такая? Может быть, он слишком полагался на нее, вкладывая в ее строки то, чего там не было?
