Мысленно перекрестившись, полковник Гордеев принял решение.
– Видишь ли, Паша, – начал он ровным бесстрастным голосом, стараясь унять внутреннюю дрожь и заглушить мерзкий липкий голосок, ехидно нашептывающий: «А если и он тоже? Откуда ты знаешь, что он не с ними?»
Жерехов слушал начальника не перебивая. Его маленькие темные глазки внимательно поблескивали, обычно чуть сутуловатые плечи сейчас так согнулись, что, казалось, шеи у него вовсе нет, как, впрочем, и груди, и низко опущенный подбородок навечно сросся с ладонью, о которую опирался.
По мере того как Виктор Алексеевич рассказывал, губы Жерехова становились все тоньше, пока наконец щеточка аккуратных усиков не сомкнулась с подбородком. Сейчас он был вызывающе, отчаянно уродлив, напоминая съежившегося и готовящегося к атаке хорька.
Когда Гордеев умолк, его заместитель некоторое время помолчал, потом глубоко вздохнул, распрямил плечи, расцепил сжатые в замок пальцы рук и, болезненно поморщившись, принялся массировать затекшую поясницу.
– Что скажешь, Паша? – прервал молчание Гордеев.
– Много чего. Первое. К делу это не относится, но я все-таки скажу, потому что мы с тобой давно работаем вместе и, Бог даст, поработаем еще.
Ты подозреваешь всех, в том числе и меня. Тебе трудно было решиться на разговор со мной сегодня, потому что ты думаешь, что Ларцев может оказаться не единственной фигурой в этом деле. Ты и сейчас до конца не уверен, не совершаешь ли ошибку, обсуждая со мной дело Ереминой. И я хочу, чтобы ты знал, Виктор: я на тебя не в обиде. Я понимаю, как тяжко тебе подозревать тех, кого ты любишь и уважаешь. Но ты должен признать, что это – темные, если хочешь, грязные стороны нашей работы. Их нельзя избежать, от них нельзя уклониться, поэтому тебе не должно быть неловко. Не ты это придумал и не ты в этом виноват.
– Спасибо тебе, Паша, – тихо произнес Гордеев.
– Не за что, – усмехнулся Жерехов. – Теперь второе. Ответь мне, Виктор: чего ты хочешь?
– В каком смысле?
– Перед тобой две проблемы: убийство Ереминой и твои подчиненные. Ты должен отдавать себе отчет, что обе они одновременно не решаются. Силенок у нас маловато. Вот я и спрашиваю тебя, какую из двух проблем ты хочешь решить, а какой – пожертвовать.
– А ты изменился, Паша, – заметил Гордеев. – Помнится, еще год назад мы с тобой чуть не поссорились, когда я убеждал тебя, что поимкой наемного убийцы можно пожертвовать, если взамен получить возможность понять, как работает нанимающая его организация. Ты тогда категорически со мной не соглашался и грозил мне всеми карами небесными за предательство интересов правосудия. Не забыл?
– Не забыл. Кстати, это было не год назад, а полтора. Ты всегда соображал быстрее меня, все перемены на лету улавливал, поэтому из нас двоих начальник не я, а ты. Я, Витя, тугодум, ты же знаешь. То, что для тебя было очевидным еще в прошлом году, я начинаю постигать только теперь.
Вот и скажи мне, рассчитываешь ли ты раскрыть убийство Ереминой?
– Честно?
– Честно.
– Если честно, то нет. Я могу это сделать, но не хочу.
– Почему?
– Людей жалко. Человек, который задействовал такие силы, чтобы скрыть изнасилование, по которому срок давности истек, и даже совершил ради этого новое преступление, – такой человек ни за чем не постоит. Суд и тюрьма ему не грозили, потерпевшая в милицию не заявляла, так что к уголовной ответственности его нельзя привлечь ни при каких условиях. Переправка рукописей за границу и их использование, даже если приносит огромные доходы, уголовно ненаказуемы, это сфера авторского права. И если он так перепугался, что организовал убийство девушки, как только чуть-чуть запахло паленым, это значит, что под угрозой оказалась его репутация, которая, по-видимому, стоит в данном случае куда дороже, чем свобода. А дороже свободы, Паша, ничего нет. Только жизнь.
– Ну и что дальше? Ты хочешь сказать, что за его репутацией стоит целая группа людей, которые его не пощадят, если он их подведет?
– Вот именно. Или на нем есть еще какие-то грехи, которые обязательно вылезут на свет божий, если будет продолжена работа по убийству Ереминой. Поэтому он будет драться до последнего. Он жизнь свою спасает. Сегодня на него работает Ларцев, уж не знаю, за какие такие золотые горы.
А завтра он возьмется за кого-нибудь другого. Методов-то всего два: подкуп и шантаж. Каждый из нас живет только на зарплату, и у каждого из нас есть близкие. Вот тебе, Пашенька, и весь расклад. За Анастасию они уже принялись. Дальше рисковать я не могу.
– Согласен с тобой, – кивнул Жерехов. – Я бы тоже не стал рисковать.
Я бы сделал по-другому. У тебя есть какие-нибудь соображения?
– Никаких, – вздохнул Колобок.
Внезапно он вскочил с кресла и заметался по кабинету, вмиг превратившись в прежнего Колобка Гордеева.
– Я ничего не могу придумать, пока не пойму, что произошло у Каменской, – нервно выкрикнул он, пробегая за спиной у Жерехова и огибая длинный приставной стол для заседаний. – У меня руки связаны, я боюсь сделать что-нибудь не то и навредить ей. Пойми, Паша, тот факт, что она ничего не передала через врача, говорит только об одном: она откуда-то узнала, что в игре – не только Ларцев, что есть и другие, и неизвестно, кто они, поэтому на всякий случай доверять нельзя никому. Откуда она это узнала? Что там у нее случилось? Есть тысячи вариантов и комбинаций, которые можно было бы сейчас же задействовать, но это можно делать только тогда, когда понимаешь, что на самом деле происходит. А вслепую можно такого напороть!..
– А ты, Витя, не суетись, – вдруг спокойно перебил его Жерехов. – Ты делай, как они велят.
– Что?!
Гордеев замер как вкопанный и с недоверием уставился на своего заместителя.
– Что ты сказал?
– Я сказал: делай, как они велят. Они хотят, чтобы следствие по убийству Ереминой было приостановлено и преступление осталось нераскрытым? Как говорится, за ради Бога и с нашим удовольствием. Устрой им итальянскую забастовку. А потом сядешь на холме и будешь наблюдать бой тигров в долине.
Леша Чистяков задумчиво переложил бубновую даму на бубнового валета и, протянув руку, увеличил громкость стоящего на кухонном столе радиоприемника, потому что как раз начали передавать новости. В кухню заглянула Настя и раздраженно сказала:
– Убери звук, пожалуйста.
– Но я хочу послушать новости.
– Сделай потише.
– Потише мне не слышно, сковородки шипят. Между прочим, если ты обратила внимание, я готовлю обед.
Он методично перекладывал карты из одной кучки в другую в соответствии с правилами пасьянса «Могила Наполеона».
– Но ты же знаешь, посторонние звуки мне мешают, я не могу думать, когда рядом кто-то бубнит.
В раздражении Настя даже не замечала, как меняется лицо ее друга, она не почувствовала, что атмосфера в квартире постепенно накаляется и сейчас достигла той критической точки, при которой ее требования и капризы не просто смешны и нелепы, но опасны.
– Ах, вы не можете думать? – язвительно спросил Леша, постепенно повышая голос и собирая разложенную на столе колоду карт. – Вы, сударыня, весьма удобно устроились. Выписали из деревни няньку, он же – кухарка, он же – горничная, он же – сторожевой пес и по совместительству процедурная медсестра. Денег за это вы не платите, рассчитываетесь натурой. Я у вас работаю за стол и койку. Поэтому со мной, как с прислугой, можно сутками не разговаривать, меня можно не замечать, мной можно помыкать, меня можно даже подставить под дуло пистолета в руках у сумасшедшего, который врывается в квартиру посреди ночи. Можно наплевать на мою работу, на мои обязанности перед друзьями и коллегами, запереть здесь, ничего не объясняя, и после этого требовать, чтобы я не включал радио. У моего аспиранта через неделю защита диссертации, а я сижу здесь и стерегу квартиру, вместо того, чтобы отрабатывать профессорскую зарплату и помогать ему готовиться. Я не пошел на свадьбу, на которую был приглашен еще два месяца назад, я не пошел на юбилей к своему научному руководителю и смертельно обидел старика, я не встретился с другим моим аспирантом, который живет на другом конце России и приехал специально ко мне, потому что мы об этом договаривались заранее, а теперь он живет в институтской гостинице, просаживает на московских ценах свою нищенскую инженерную зарплату и терпеливо ждет, когда его величество профессор Чистяков соизволит оторваться от своей любовницы и явится, наконец, на службу. Я причиняю многим людям неудобства и обиды, мне придется потом объясняться с ними и восстанавливать испорченные отношения. И я хотел бы все-таки знать, во имя чего все эти жертвы.
Насте казалось, что она видит, как волны гнева, зарождаясь в голове, под темно-рыжими волнистыми волосами, стекали по плечам и рукам и через длинные гибкие пальцы уходили, как в песок, в нервно тасуемую колоду карт. Она на секунду представила себе, что, не окажись под рукой карт, этот долго копившийся гнев выплеснулся бы из рук прямо на нее. Картинка получилась такая яркая и правдоподобная, что она поежилась.
