– Но при чем тут Ларцев?
– Они заставили Володю искажать свидетельские показания, чтобы ярче обрисовывалась выгодная для них версия. Когда это не прошло, взялись за меня, но ты мне помог какое-то время продержаться. Понимаешь, Лешик, они очень осторожны. С Ларцевым они уже имели дело и знают, что он от страха за ребенка совершенно теряет рассудок. С ними он общается не как профессионал, а как отец, который ради безопасности своей дочери сделает все, что угодно. Они нашли у него слабое место, они хорошо его изучили. Что делать со мной – им пока не очень ясно, я веду себя глупо и нестандартно, и они еще не разобрались, то ли я дура, то ли очень хитрая. Поэтому они решили на всякий случай таскать каштаны из огня чужими руками. Они похитили дочку Ларцева и велели ему заставить меня делать то, что им нужно. Ведь если Володя их до сих пор слушался, то будет слушаться и дальше. А со мной никаких гарантий дать нельзя.
– Не знаю, – пожал плечами Леша. – Я бы на его месте…
– Вот именно, – жестко ответила Настя. – Ты бы. Но ты – Леша Чистяков, со своими мозгами и со своим жизненным опытом. А он – Володя Ларцев, со своей прожитой жизнью, со своими утратами и со своими ценностями, со своим характером и со своим жизненным опытом. Все люди разные, оттого и поступают все по-разному. Многие наши беды как раз от того, что мы пытаемся мерить других людей собственной меркой.
– Когда Ларцеву вернут дочь? Можем мы с тобой сделать что-нибудь, чтобы это произошло побыстрее?
Настя не ответила. Она молча разглядывала остатки кофе в чашке, как будто пыталась увидеть там ответ на Лешин вопрос.
– Ты меня слышишь? – настойчиво повторил он. – Что можно сделать, чтобы помочь девочке?
– Боюсь, что ничего, – едва слышно сказала она.
– То есть как?..
– Заложников не возвращают, как показывает опыт.
– И ты так спокойно об этом говоришь?! Не может быть, чтобы ничего нельзя было сделать. Я тебе не верю. Просто у тебя опустились руки, и ты не можешь ничего придумать. Ну встряхнись же, Настя, надо же что-то сделать!
– Помолчи, – резко оборвала она Лешу. – Ты, видно, плохо меня знаешь, если думаешь, что у меня могут опуститься руки. Девочка слишком большая, чтобы ее можно было вернуть домой. Если бы ей было года два-три – тогда был бы шанс, потому что от нее как свидетеля никакого толку. А одиннадцатилетняя девочка их всех запомнит и детально опишет. И расскажет, чем ее кормили, и о чем они между собой разговаривали, и какие любимые словечки употребляли в разговоре, и какой вид из окна, и какие звуки доносились с улицы, и много чего другого. После этого их найти – дело терпения и техники. Именно поэтому заложников никогда не возвращают. Но есть и еще один закон, и мы можем надеяться только на то, что он сработает.
– Какой закон?
– Через неделю после совместного пребывания преступнику становится трудно убить заложника. Они привыкают друг к другу, между ними складываются какие-то отношения, они вынуждены общаться. И чем дольше держат заложника, тем труднее его убить. Тогда у нас появляется пусть микроскопический, но шанс. Они девочку, конечно, не отпустят так запросто, но и не убьют, по крайней мере сразу. Ларцев ничего этого не хочет понимать, он в отчаянье и вынужден верить им. Если это опытные преступники, то девочки, скорее всего, уже нет в живых.
– Ты – чудовище, – выдохнул Леша. – Как у тебя язык поворачивается спокойно рассуждать о таких вещах.
– Ты еще скажи, что я моральный урод. Просто у меня хладнокровия и рассудительности больше, чем у Ларцева. Может быть, потому, что у меня нет детей, тут он прав. И от того, что я начну рвать на себе волосы, рыдать и причитать, ситуация, к сожалению, не изменится. Если девочка мертва, мы можем делать все, что считаем нужным, но с риском, что Ларцев явится нас с тобой убивать. Если же она еще жива, то нужно сидеть тише воды, ниже травы, чтобы, не дай Бог, не спровоцировать преступников, и молиться о том, чтобы затянуть игру на как можно больший срок. Каждый день, каждый лишний час, который Надя проводит с ними – это, конечно, травма для нее, это дни и часы переживаемого страха, но это и надежда на то, что она останется в живых. Вот я и пытаюсь придумать, как потянуть время, не вызывая у них подозрений. А ты со своими новостями по радио мне закатываешь скандалы.
– Ну извини, старушка. Сойдемся на том, что мы оба не правы. Но согласись…
Леша не успел договорить, как его прервал телефонный звонок.
– Как чувствуешь себя, Стасенька? – заботливо осведомился Колобок.
– Плохо, Виктор Алексеевич. Был врач, дал мне больничный на десять дней, велено лежать, спать и не дергаться.
– Хорошо тебе, – с завистью вздохнул Гордеев. – А на меня тут ушат помоев выливают.
– Кто?
– Сначала Ольшанский. Его, видите ли, вызвал начальник следственной части и устроил разнос за дело Ереминой. Кричал, что если не знают, как раскрыть преступление, так пусть честно признаются в своей несостоятельности и приостанавливают дело, а не изображают видимость активности.
Попросил принести дело, сам лично его прочитал, ткнул носом в то, что в деле после шестого декабря не появилось ни одного нового документа, обозвал Костю бездельником и велел немедленно готовить постановление.
Костя, конечно, на меня собак спустил, ну а я, как водится, на него. У меня сыщики по горло загружены, света белого не видят, а такие следователи, как он, тянут резину, ничего сами не делают, все только и дожидаются, пока им оперативники дело раскроют. На том и расстались. Потом Гончаров, который наружниками командует, прилетел весь в мыле отношения выяснять. Орал, что у него людей не хватает и если я у самого генерала рапорт не подпишу, он своих ребят с наших объектов снимает. Так что все, кто у нас фигурировал по делу Ереминой, остаются без прикрытия.
– Ну так подпишите бумагу у генерала, в чем проблема-то?
– Ходил.
– Ну и?
– Как пришел, так и ушел. Еще и наслушался и про себя, и про тебя, и про Божью матерь. Ты, может, еще не слышала, убит председатель правления банка «Юник», так что теперь это у нас будет преступление номер один, все силы бросаем на него, а убийство каждой проститутки расследовать – без штанов останешься, зато с кучей выговоров. Вот так примерно.
– Лихо, – посочувствовала Настя. – Достается вам.
– Это точно. Только сдается мне, деточка, что кто-то где-то давит на все клавиши, чтобы мы дело Ереминой прикрыли.
«Все пропало, – вмиг похолодев, подумала Настя. – Черт его дернул говорить об этом. Он ничего не понял. Или врач ему ничего не передала. Все пропало».
– И… что же теперь? – осторожно спросила она.
– А ничего. Дело-то мы и так собирались прикрывать, ты же мне сама сегодня утром сказала, что все возможности исчерпаны, да и Костя Ольшанский с этим в принципе согласен. Просто мы оба не любим, когда на нас пытаются давить. Строптивый я стал к старости. Одно дело, когда ты сам решение принимаешь, и совсем другое – когда тебе его навязывают.
Времена-то уже не те, чтобы с прежним аппетитом жрать такое дерьмо. Когда на меня начальство давит, меня так и тянет назло ему сделать наперекор.
– Да ладно вам, Виктор Алексеевич, нынешние начальники те же, что и раньше были, откуда им новых привычек набраться. Вот и работают по-прежнему. Не обращайте внимания, здоровье дороже, – посоветовала Настя.
– И то сказать. Ну вот, поплакался тебе в жилетку, вроде легче стало.
Тебе нужно что-нибудь? Может, продукты, лекарства?
– Спасибо, у меня здесь Леша, так что я всем обеспечена.
– Слушай, а может, тебя к тестю в клинику отвезти на консультацию?
Все-таки сердце, с этим не шутят.
Тесть Гордеева профессор Воронцов был руководителем крупнейшего кардиологического центра и как врач пользовался мировой известностью.
– Не надо, я еще не при смерти, – отшутилась Настя. – Полежу несколько дней, и все пройдет.
– Ну смотри. Если что надо – звони.
Положив трубку, Настя присела на диван, чтобы унять бешено колотящееся сердце. Колобок вступил в игру. Пора и ей, Насте, делать свой ход.
Евгений Морозов, распрощавшись с Настей, с удовольствием занялся работой самостоятельно. Перво-наперво он решил все-таки разыскать неизвестно куда запропастившегося Александра Дьякова и для этого отправился в Северный округ, где был прописан Дьяков и где у самого Морозова жил надежный источник информации. Имя у «источника» было замысловатое – Нафанаил Анфилохиевич, но окружающие называли его проще – Нафаня. С возрастом к смешному сокращенному имени прибавилось слово «дед».
Отсидок у деда Нафани было не счесть, но к воровской элите он не принадлежал, сидел в основном по хулиганскому пьяному делу, в кратких перерывах между ходками исправно работал, пил, правда, не менее исправно.
Природа наградила Нафаню завидным здоровьем, и несмотря на систематическое пьянство, алкоголиком он не стал. К старости решил осесть поближе к детям и внукам, и хотя понимал, что никакой любви родня к нему не испытывает, но все же надеялся, что в старческой немощи его не бросят подыхать под забором.
