– Ну да, я прочел вашу записку! Зачем же тогда, извольте спросить, все эти показания, ради которых вы зашли так далеко?
– Чтобы все исправить. Ведь вы этого хотели, не так ли?
Совсем не испуганный, Харви парировал:
– Да, действительно. Но мне бы и в голову не пришло, что допрашивать добропорядочных жителей Боркума полезнее сейчас, чем в то время, когда случились самоубийства.
– Вы совершенно правы, – согласился Ратлидж, наблюдая за чайками, которые кружили над кромкой прибоя. Ему нужна была поддержка Харви, а не его подозрения. – Возможно, они прольют чуть больше света на обстоятельства смерти мисс Марлоу и Николаса Чейни. Но я надеюсь, что они позволят мне в достаточной мере понять, в каком состоянии находился разум мисс Марлоу последние несколько лет. Ее очень волновали семейные дела – по крайней мере, у меня есть основания полагать, что так оно и было. Возможно, тогда станет ясно, почему, несмотря на свой литературный успех, ей казалось, что она больше не может жить. Вы не возражаете, если я попрошу вас передать Долишу содержание ваших с ней разговоров – о том, как люди становятся убийцами?
– Да я буду чувствовать себя полным идиотом! Не забывайте, тогда мы с вами беседовали неофициально, с глазу на глаз!
– Верно. Но, если мисс Марлоу уже размышляла над такими вещами, когда вы только приехали в Боркум, ваши показания приобретают дополнительный вес. По-моему, она… если можно так выразиться, считала себя виноватой в тех несчастьях, которые обрушились на ее семью. В ее стихах я также нашел подтверждение своей догадки. Люди, одаренные богатым воображением, часто бывают чувствительны и очень восприимчивы. Иногда они видят то, чего не замечаем мы.
Харви пытливо посмотрел на него и осведомился:
– Вы что же, одурачить меня хотите?
Ратлидж перевел взгляд с моря на лицо Харви. Что-то в его взгляде заставило Харви насторожиться.
– Я в жизни не бывал так серьезен. Оливия Марлоу считала, что один из ее близких – убийца. Ей казалось, что она знает, кто этот убийца, и что у нее есть своего рода доказательство. Своего рода, учтите. Не такое доказательство, какое мы с вами могли бы использовать, чтобы выписать ордер на арест, и не такое, которое не оспорил бы в суде хороший адвокат. Но она в него верила. И сохранила в вечности – как сумела.
– Но… какая чушь! – вспыхнул Харви. Шея у него покраснела; краска распространилась и на лицо. – В жизни не слышал такой нелепой выдумки! Здесь мой участок, я бы знал, если бы здесь совершилось убийство! Или знал бы мой предшественник!
– Именно поэтому, – ответил Ратлидж, – мне и нужны ваши показания. Не вижу смысла везти в Лондон ничем не подтвержденные слухи. По-моему, со страхами Оливии Марлоу необходимо покончить раз и навсегда. Она была знаменита; скоро напишут ее биографию, и не одну. Биографы не должны приходить к выводам, которые плохо отразятся на полиции. – Он пожал плечами. – В конце концов мы узнаем, как все было на самом деле… Вот что самое главное.
– Эта проклятая женщина мутила воду, когда была жива, но все стало только хуже теперь, после ее смерти! – кипел Харви, обдумывая слова Ратлиджа. По его мнению, Оливии Марлоу не суждено было покоиться с миром. Он не подумал о биографах, которые будут шляться по его участку и совать нос в дела деревни. Задавать вопросы, порождать сомнения, смущать людей. Он-то думал, репортеры достаточно навредили им всем, когда пытались побольше узнать об О. А. Мэннинг. Перед ним замаячил грозный призрак: толпы смутьянов, которые будут приезжать в Боркум…
Ратлидж наблюдал за тем, как медленно, осторожно шевелились шестеренки в голове у Харви. Он обдумывал трудности, с которыми столкнулся. И вскоре пришел к определенному выводу.
Инспектор из Лондона не лжет. Он, конечно, не говорит всего, что знает, но основное изложил верно. Остальное выяснится, когда факты будут записаны на бумаге и их невозможно будет оспорить. Когда потребуется ордер на арест.
– Что ж, вполне понимаю, куда вы клоните. Никому из нас не будет покоя. Раз уж в министерстве внутренних дел захотели пересмотреть дело, начало уже положено. Потом, не приведи господи, обо всем пронюхают репортеры, и мы окажемся на первых полосах газет! Но хуже всех литературоведы! Они начнут выискивать в ее стишках все, что им заблагорассудится, и перевернут Боркум с ног на голову, чтобы доказать, что они правы. – Харви вздохнул. – Что ж, ладно. Делайте, что считаете нужным. Только, пожалуйста, поспешите.
Харви развернулся и зашагал прочь. Ратлидж почувствовал, как напряжение постепенно отпускает его, и рассеянно потер затылок.
Ему очень нужно кое-что сделать в доме, но ему мешает Рейчел. Сейчас гораздо важнее избегать ее. То, другое, может подождать.
День тянулся медленно; в Тревельян-Холле перебывала половина жителей Боркума, в том числе приходской священник; они давали показания Долишу, а потом уходили, странно подавленные. Какое-то время Ратлидж следил за ними с мыса. Он увидел, что в свой черед появился инспектор Харви, а затем ушел, качая головой. Может быть, Долиш рассказал начальнику больше, чем следовало? Может, показал вопросы, которые заготовил Ратлидж, и ответы местных жителей? Ратлидж надеялся, что Долиш все же этого не сделал. Харви не дурак; он сложит два и два и придет к нужному выводу. Хорошие полицейские, независимо от того, умны они или нет, обладают чутьем. Но невозможно понять, что предпримет Харви, когда поймет, в чем дело. Как он воспользуется полученными сведениями? В спешке можно развалить любое, даже самое идеальное, дело. А Харви наверняка хочется доказать всем, что на своей территории он главный и не намерен выполнять указания каких-то там чужаков из Лондона.
К ужину Ратлидж забрал протоколы из рук усталого констебля, которому не терпелось вернуться домой, к жене. Потом поднялся наверх, перепрыгивая через две ступеньки, и осторожно вынул золотые вещицы из тайника в шкафу Оливии. Положил их себе на ладонь. Они тускло поблескивали, не ведая о крови и смерти.
Сами по себе вещи ни в чем не виноваты, с грустью подумал Ратлидж.
Внизу он в последний раз взглянул на портрет Розамунды и молча извинился перед ней за то, что по его воле совершилось сегодня в ее гостиной. Розамунда смотрела на него мечтательным взглядом и молчала.
Ратлидж вернулся в деревню один, погруженный в свои мысли.
Долиш сообщил, что Сейди не пришла, зато доктор Пенрит, медленно ковыляя под руку с дочерью, прибыл в Тревельян-Холл точно в назначенное время. Пришли и Уилкинс, и Мэри Отли. Позже кому-то придется допросить Сюзанну и ее мужа, а также Тома Чемберса, адвоката. В конце дня Ратлидж лично снял показания с Долиша и записал их, стараясь не смотреть констеблю в глаза.
Констебль был человеком умным; он вполне мог сообразить, чем он занимался весь день. Но насколько далеко он зайдет, соединяя кусочки головоломки? Ратлидж решил, что Долиш вполне способен понять многое, но не все целиком…
Проходя рощей, Ратлидж думал, как быть с Сейди. Известно ли ей, что такое показания, данные под присягой?
Значит, придется ему самому пойти к ней и надеяться, что голова у нее сегодня соображает как надо.
Проходя мимо домика Отли, он заметил, что кто-то стоит в тени у двери. Рейчел – следит за ним. Он догадывался о том, что ее раздирают противоречивые чувства, сковывает нерешительность. Но голоса она не подавала. Ратлидж спрашивал себя: о чем она думает сейчас? Что будет делать? Намерена ли она ждать? Женщины способны одновременно думать о нескольких делах. Там, где мужчина прежде всего видит долг, женщины больше озабочены эмоциями, переживаниями. Он давно понял: полицейский, который не обращает внимания на разницу между мужским и женским восприятием мира, обречен на неудачу.
Ратлидж остановился у дома миссис Трепол. Неожиданно хозяйка вышла на крыльцо и обратилась к нему:
– Инспектор Ратлидж!
Он открыл калитку и подошел почти к самому крыльцу, надеясь, что Рейчел их не услышит. Если у миссис Трепол возникли вопросы или сомнения, лучше не передавать их всем, кто находится в пределах слышимости.
Миссис Трепол кивнула ему и сказала:
– Наверное, вы хотите, чтобы я прибрала в Тревельян-Холле? Ведь сегодня там побывало столько народу! Нанесли грязи и в холл, и в гостиную…
– Будет очень мило с вашей стороны, – ответил Ратлидж. – Спасибо!
– Мисс Розамунда ни за что не допустила бы такого, – продолжала миссис Трепол, косвенно выражая свое неодобрение его поступком, который для нее был равносилен святотатству. Нельзя приглашать полдеревни в дом, к тому же принимать всех в парадной гостиной, усаживать в лучшее кресло под лучшим портретом хозяйки. Так совсем не было принято в то время, когда росли миссис Трепол и Розамунда Тревельян; обе они знали свое место – каждая свое.
