Леонид Юзефович - Поздний звонок

Свечников достал брошюру «12 уроков эсперанто-орфографии», показал фамилию автора на обложке.

– Это из библиотеки Варанкина. Он отправил письмо Алферьеву как эсперантист эсперантисту, вот и всё. Прочитал его труд и захотел высказать автору свои замечания.

– Вы правы, – согласился Нейман, – на допросе он заявил то же самое. Завтра мы его отпустим. Теперь ясно, что Казарозу убил Попов. Стрелял в вас, а попал в нее. Вам повезло.

Закурив, он продолжил:

– Вчера, только вы ушли, к Караваеву явился его информатор из студентов, сказал, что Попов давно грозится вас убить. Я всё понял и приказал последить за ним. У меня было опасение, что он не оставил идею с вами поквитаться. Когда в половине одиннадцатого Попов вышел из дому, мне дали знать. Я счел не лишним понаблюдать за ним лично.

Он подошел к училищу, постоял у крыльца, затем направился во двор. Через минуту раздался выстрел. Мы бросились к воротам, он увидел нас и побежал. По дороге успел выбросить револьвер.

– Вы его нашли?

– Темно, утром найдем. Я примерно знаю, где нужно искать.

– Даневича тоже отчислили из университета?

– Нет. Его – нет.

– Почему? В губком я писал про них обоих.

– Даневич – еврей. Погромных настроений у него быть не может.

– Ошибаетесь.

– Если для вас это вопрос принципа, напишите о нем отдельно, – посоветовал Нейман. – Его тоже отчислят.

– Вы говорили, что доверяете мне, – напомнил Свечников, – а сами послали следить за мной.

– Это Караваев. Когда ясно стало, что Алферьеву писали не вы, а Варанкин, он отозвал своего агента.

– В каком часу с меня сняли наблюдение?

– Где-то около восьми. Может быть, в девять, не позднее.

– Странно. Когда мы с Вагиным подходили к училищу, за нами был хвост.

– Вам показалось. Идемте.

Вышли во двор.

– Могу представить, каково это – быть причиной смерти женщины, которая тебе нравится. По-моему, вы были к ней неравнодушны, – сказал Нейман едва ли не дружески. – Как мужчина я вас понимаю. Волшебная женщина! Пока ехали в поезде, сам в нее чуть не влюбился.

По-прежнему шумела листва, дребезжал под ветром изломанный жестяной карниз. На фоне звезд ясно проступал встроенный в правое крыло шатер часовни Стефана Великопермского. В здешней тайге он крестил зырянских язычников, сочинял для них азбуку и жег идолов с обмазанными медвежьей кровью деревянными губами.

– Со мной был точно такой же случай, – рассказывал Нейман. – В шестнадцатом году под Сувалками немцы прорвали фронт, нас бросили в контратаку. Я шел в цепи, слышу – сзади выстрел. Оглядываюсь, это наш ротный, наган у него еще дымится. Он казенные деньги растратил, а я об этом случайно узнал, и он знал, что я знаю. Выстрелил мне в спину, а попал в солдатика впереди меня.

Уже на улице он спросил:

– Кто такой Плутарх, знаете?

– Слышал, но не читал. А что?

– Он хорошо объясняет, почему в мире всё повторяется. Жаль, наизусть не помню, а своими словами выйдет не то.

Через много лет Свечников нашел у Плутарха это место:

«Время бесконечно, а судьба переменчива, поэтому нет ничего удивительного в том, что в различных местах и в разное время весьма часто случаются сходные между собой происшествия. Ведь если число главнейших частиц мироздания неограниченно велико, то в самом богатстве своей сущности судьба находит обильно-щедрый источник для созидания подобий. Напротив, если всё происходящее в мире имеет в основе ограниченное число изначальных частиц, неминуемо должны много раз повторяться происшествия, порождаемые одними и теми же причинами».

На следующий день Вагин в гостиницу не пошел, решив прийти прямо в школу. От Майи Антоновны он знал, что встреча Свечникова с эсперантистами состоится в шесть вечера.

До обеда он просидел у себя, перебирая старые фотографии.

Молодая еще женщина томно облокотилась на парапет курортной набережной. Платье в горошек, шестимесячная завивка, в одной руке зонтик от солнца, в другой – сумочка с деньгами, которые надежнее всегда носить при себе, с помадой, зеркальцем, санаторной книжкой.

Она же в купальнике, сшитом из сарафана и пережившем войну, полулежит в прибое, в брызгах, на фоне чьих-то голых ног. Лучезарная улыбка обещанного и сбывшегося счастья, надпись «Привет из Ялты».

Наконец, с надувным кругом под мышкой хозяйкой жизни выходит из волн на горячую крымскую гальку. Остановись, мгновение! Новая Венера рождается из пены, идет навстречу солнцу, пальмам, обеду из трех блюд, которые приносит официантка в белом кокошнике, танцам, бегу в мешках, кефиру перед сном.

Наденька, Надя!

За всю жизнь лишь однажды повезло ей съездить по путевке на юг. Теперь сын чуть не каждое лето отдыхал в Крыму, в ведомственном санатории, невестка возила внучку то в Хосту, то в Анапу, Вагин даже не всегда ходил их провожать, а в те годы являлись целыми семействами, все поколения. Перрон заполняла толпа провожающих, с третьим звонком по ней проносился единый вздох, кое-где слышались рыдания. Он, как мальчишка, бежал тогда за уходящим поездом, до последней возможности махал рукой, боясь упустить, не запечатлеть в сердце последний взмах Надиной ладошки. Стаи воздушных поцелуев порхали туда и обратно. Плакали дети, в окнах вагонов маячили зареванные лица отпускниц, отпускники мрачно затягивались папиросами. Кто-то крошил булку прямо на рельсы. Еще жива была память о том, что грозный дух бесконечной российской дороги требует искупительных жертв. Он витал над перроном областного вокзала, как над алтарем.

Там, в Ялте, Надя встретила Осипова. Она не видела его почти двадцать лет, но узнала сразу. Он вовсе не спился под забором, как предрекала его бывшая супруга, напротив – был бодр, здоров, работал пляжным фотографом, носил войлочную шляпу, имел жену-армянку, троих черноглазых детей и кавказскую овчарку по кличке Эзоп. Перед отъездом он подарил Наде бутылку вина «Педро».

Они откупорили ее в день возвращения, когда жизнь казалась прекрасной и сладкой, как это вино из Массандры, которое у нее в поезде едва не украли вместе с чемоданом. Вечером пили его вдвоем, сын спал за ширмой, и этот вечер стал, может быть, последним, когда они еще были молоды, пили вдвоем вино и, как положено тем, кто прощается с молодостью, думали и говорили только о настоящем.

Надя с младшим братом, мамой, бабушкой и незамужней теткой жила на Сенной. Проходя мимо их дома, Вагин увидел свет в ее окне, живо представил, как она лежит в постели под одной простыней, закурил от волнения, но стучать в окно не посмел, чтобы не объясняться со спавшей вместе с ней теткой, не похожей на мудрую тетку Феи Дель-Рива из «Маленькой сеньоры» Маровского.

Через пять минут подошел к своему дому и вздрогнул – какой-то мужчина сидел на крыльце. Луна стояла за скатом крыши, лица его не видно было в темноте.

– Покурить оставь, – попросил он голосом Осипова.

«Вечером я к тебе зайду», – вспомнил Вагин.

Он затянулся напоследок и отдал ему папиросу, от которой уже мало что осталось.

– Для нашего брата мундштук да вата, – усмехнулся Осипов.

Папиросы хватило на одну затяжку, пустой мундштук полетел в сторону. Его странно долгий полет закончился в палисаднике, где синел под луной сам собой выросший марьин корень, бог весть какая вода на киселе тем цветам, что сажала здесь мама.

– Мы сегодня со Свечниковым заходили к вам домой, – сказал Вагин. – Он вас ищет. Вы зачем-то ему нужны.

– Я всем нужен, – отозвался Осипов, распространяя вокруг тяжкий дух еще не перегоревшей в нем кумышки.

– У вас дома висит афиша Казарозы. Были на ее концерте?

– Был.

– В Петрограде?

– Почему в Петрограде?

– А где находится этот Летний театр?

– Ты что? Того-с? – постучал Осипов себя по лбу. – Не знаешь, где Летний театр?

– Там не написано.

– Не написано, потому что все и так знают.

– Лично я не знаю.

– Не знаешь Летний театр в Загородном саду?

– Казароза там выступала? – в свою очередь изумился Вагин.

– Пять лет назад. Успех был колоссальный. Она мне говорила, что даже в Петербурге не знала ничего подобного.

– Тогда вы и познакомились?

Осипов покачал головой.

– Нет, раньше… Про поэта Василия Каменского слыхал?

– Естественно. Известный футурист.

– И авиатор, между прочим. Перед войной он у нас гастролировал. Днем садился в гидроплане на Каму, а вечером читал стихи в Летнем театре.

Осипов мечтательно зажмурился и продекламировал:

В тот вечер ему открылось, что никакая иная жизнь счастьем быть не может.

К осени его собственный крыловой путь пролег через мастерские Гатчинской авиашколы, о чем Вагин до этой минуты понятия не имел. Осипов поступил туда учеником механика, пилоты изредка брали его в гондолу вместо балласта. Ночевал в ангаре, питался колбасой, хлебом и квасом. Почти всё жалованье забирал писарь, обещавший со временем сам принять у него экзамен и выправить свидетельство, человек земной и могущественный, а летать учил поручик Баринов, земляк. Деньги его не волновали. Он говорил, что главное при взлете – помнить правило, придуманное наездниками для скачек с препятствиями: «Брось через барьер свое сердце и последуй за ним!» Это же правило годилось при посадке. Прочие секреты воздухоплавания Баринов за науку не считал. Он был щеголь, носил длинные яркие шарфы, забрасывая их одним концом через плечо, однажды при взлете такой шарф захлестнуло на пропеллер позади гондолы. Первый и последний раз в жизни Баринов приземлился раньше собственного сердца. Он упал в гатчинском парке, неподалеку от дворца, сумев перетянуть над его серой двухбашенной громадой, а наутро после похорон писарь выдал Осипову обещанное свидетельство.