При этом Вадим Вадимыч выразительно посмотрел на Илюшу, который несколько раз приглашал скандального Фердинанда на свою «Корриду», предоставляя ему слово и пару боевых помидоров. Милов сейчас же открыл рот, чтобы возразить старику. Но я властным жестом пресек еще не начатый спор. И так все ясно.
— Вы не правы, Илья, — сказал я Милову. — Сегодня не самый подходящий повод для корриды. И потом, строить манеж в студии сейчас вправду дороговато.
Илюша недовольно хрюкнул, выражая свое решительное несогласие.
— Вы тоже не правы, Вадим Вадимович, — обратился я к Позднышеву. — Изюмов официально зарегистрирован как кандидат, и мы не можем перекрыть ему эфир. У нас демократия. Пусть к нам придут хоть трое из четырех кандидатов, пусть даже двое — мы обязаны начинать с ними дебаты. Главное, чтобы на альтернативной основе. По Конституции...
— Да я понимаю, — вздохнул старый телеволк.
В кабинете стало тихо, оба ведущих ждали теперь моего последнего слова. Я выдержал приличествующую паузу и подвел черту:
— Идея Милова остроумна и эффектна, но модель Позднышева прочнее и безопаснее. Ее, видимо, и выберем. Вадим Вадимович, вам придется сегодня порулить... Есть у кого-то возражения?
— Есть одно предложение, — заявил Илюша. На его лице возникла коварная улыбочка. — Поскольку мнения двух ведущих разделились, предлагаю спросить совета у Фортуны. Она ведь не ошибается, правда, Аркадий Николаевич?
Милов был уверен, что против жребия возражать я не стану. До сих пор Илюше обычно везло. Он вырос в семье дипломата, без труда закончил журфак, женился на внучке академика, запросто попал на ТВ, делает модные ток-шоу... Одно слово — счастливчик.
Старик Позднышев разом помрачнел: он всухую выиграл по очкам, но баловник Случай мог предпочесть и молодого. Однако отговаривать начальство от жребия значило бы допустить бестактность.
— Фортуна не ошибается, — согласился я. Я запустил руку в карман и через секунду показал обоим ведущим кулак с двумя зажатыми спичечными головками. — Тяните, господа. У кого длинная, тот и прав... Прошу вас, Вадим Вадимович.
Позднышев медленно приблизился ко мне, протянул руку... и вытащил длинную спичку! Мрачность с его лица как ветром унесло, он расправил плечи и даже как будто помолодел. Милов же, наоборот, по-стариковски ссутулившись в кресле, обиженно цыкнул зубом. На сей раз везение обошло его стороной. Крыть было нечем, надлежало смириться.
— Есть возражения? — повторил я свой вопрос.
Ни возражений, ни предложений больше не поступало.
— Вот и разобрались, — с удовлетворением сказал я, пристукнув сжатым кулаком по столу. — Позднышев готовится к вечернему эфиру, Милов сегодня выходной. Все свободны.
Оба ведущих вышли из моего кабинета: Илюша Милов — вялой походкой проигравшего, Вадим Вадимыч — бодрой рысцой победителя. Когда оба удалились, я разжал кулак и сдул с ладони вторую длинную спичку. Хитренький Илюша плохо знал своего молодого начальника. Фортуна — такая высокая инстанция, что ее неразумно тревожить по пустякам. Фортуну следует беспокоить, лишь когда сомневаешься. А в данном случае я был уверен и так.
Я нажал кнопку вызова секретарши и очень скоро насладился видом безупречного бюста под белым облегающим жакетом.
— Какие там новости? — спросил я, созерцая ее пышную прическу.
— Звонил только Шустов, — ответила Аглая. — Команда Журавлева пять минут назад прибыла из Кремля, сейчас они как раз монтируют сюжет российско-украинской встречи.
— Ага-а-а, — протянул я. — Это хорошо... — Вкусный запах ее духов отбивал всякую охоту говорить о работе. — Э-э... Вот что, Аглая, я хотел бы немного отдохнуть. Меня ни для кого нет, по крайней мере минут сорок...
— Поняла. — Глаза секретарши, увеличенные стеклами очков, казались огромными.
— И принесите сюда кофе, две чашечки...
— С сахаром или без сахара?
— Мне — с сахаром, — объяснил я. — А вам — по усмотрению.
— Поняла, — сказала Аглая. — Сейчас я только отключу телефоны и закрою приемную. Чтобы никто случайно не помешал нам... пить кофе.
Московские галерейщики — трепливый ненадежный народец, но этот сучонок с Гоголевского бульвара, кажется, меня не надул.
Из двух афиш моя была гораздо прикольнее.
В самом центре ухмылялась перекошенная рожа в темных очках и голубом шлямпомпончике. Вокруг рожи летали по орбите, на манер спутников, разнообразные предметы мужского туалета. Текст внизу был скромненький, со вкусом: «Фердинанд Изюмов, будущий президент России. Встреча с электоратом. Вход свободный».
— Смотри, как отвязно меня тут изобразили, — сказал я своему фальшивому бойфренду. — Прямо Шагал!
Сашка оглядела обе афиши, прибитые к входной двери.
— Барбос-то качественнее вышел, — скептически заметила она. — Видно, что художник старался. А тебя намалевали сикось-накось, левой ногой. И деньги, небось, содрали за это приличные?
— Дубина ты, — проговорил я в ответ. — Тупое дитя городского асфальта. Если ни хрена не смыслишь в искусстве, так хоть молчи и слушай старших.
— Полегче на поворотах! — огрызнулась эта дрянь. — Мне уже не три годика, вещь с фуфлом не спутаю. У тебя здесь на картинке и морда кирпичом, и сизый шнобель во всю витрину. А вот рядом собака — как живая, прямо фотка. Глаза, шерсть, хвост... Очень натурально нарисовано, без подлянки.
— Это вообще не собака, — объяснил я. — Это Глухарь, изображающий пса. Концепт.
— Какой еще глухарь? — возмутилась Сашка. — Ты гонишь, Фердик! Что я, собаку от птицы не отличу?
— Глухарь — не птица, — вздохнул я. — Он художник-концептуалист, автор инсталляции «Жизнь животных». Сегодня он притворяется псом, будет лаять на посетителей в верхнем зале. Я выступаю на первом этаже, он — на втором. Видишь же, тут в самом низу написано: «Художественное действие, вход $5».
— И найдутся козлы, чтобы платить за это по пять баксов? — несказанно удивилось дитя асфальта, по-прежнему тараща зенки на собачью афишу.
— Россия — родина козлов, — философски ответил я. — Аршином ее не пронять, как говорил Тютчев... Ну, пошли в зал. Скоро начало, надо хоть поглядеть на публику. Интересно, много их сегодня собралось?
— Их — это секс-меньшинств? — проявила сообразительность Сашка.
— Типа того, — согласился я, хотя имел в виду журналистов.
Оказалось, волонтеров второй древнейшей собралось уже прилично. Первые два ряда до упора были забиты пишущей-снимающей братией: я навскидку приметил не меньше двух телекамер, штук пять фотоаппаратов и целую дюжину диктофонов. Кое-кого из журналюг я уже знал в лицо. Преобладали, конечно, рыбы-прилипалы и папарацци, мечтающие поймать в кадр Изюмова с голой задницей, но были и солидные люди. Долгоносый Рапопорт из «Свободной газеты», жирный Баранов из «Огонька», Дима Игрунов с горбатым телеоператором из «Утреннего кофе», потасканный Ерофей из «Русской красавицы», стриженый под горшок Рукосуев из «Книжного вестника»... Короче, моя любимая публика.
— Хай, электорат! — крикнул я, направляясь к сцене, и сделал журналюгам «козу».
Сверкнуло несколько блицев. Дима Игрунов толкнул в бок горбуна, и тот шустро нацелил на меня камеру. Я повторил свой жест специально для телевидения. Мол, мне не жалко, пользуйтесь. Кесарю — кесарево, козлам — «козу». Такова моя социальная политика.
— Иди в жопу, Изюмов! — отозвался на приветствие какой-то совсем зеленый сопляк с диктофоном и неразборчивым значком на лацкане ковбойки.
Сказано это было без злости, почти дружелюбно. Тем не менее моя группа поддержки в третьем ряду усмотрела в словах дискриминацию и принялась возмущенно свистеть и топать. Кроме свиста и топанья на вооружении ручных гомиков из третьего ряда имелось еще несколько транспарантов «Нет — апартеиду!», которыми следовало размахивать в случае явных происков гомофобов. При необходимости этими же транспарантами можно было успешно отбиваться и даже переходить в контрнаступление.
Группу возглавлял Дуся Кораблёв, добровольный активист моего предвыборного штаба. Раньше Дуся играл в массовке у Романюка, потом работал в мужском стриптизе, а теперь его потянуло на политику. У Кораблева была напряженка с извилинами, но не с бицепсами. Я посулил дурачку пост пресс-секретаря президента — в случае моей победы, конечно.
Взмахом руки я успокоил Дусиных подручных и уселся за столик на сцене. Моя бритая дрянь, поглубже надвинув гестаповскую фуражку, развалилась на соседнем стуле в позе телохранителя. Я глянул в зал, уже заполненный наполовину: можно начинать. Тут же откуда-то возник плюгавый честняга-галерейщик, наклонился к моему уху и заплевал его претензиями, что зал наполовину пуст. Надо-де еще подождать минут десять.
— Усохни, пессимист, — шепотом посоветовал я в ответ. — Начинаем вовремя. Я тебе отстегнул за аренду по прейскуранту? Отстегнул. Дальше — мои проблемы, иди гуляй.
