На повестке дня стоял вопрос о «супружеских» правах представителей сексуальных меньшинств. Дело Дьюмонда стало боевым кличем для активистов этого движения. Одно только упоминание имени Дьюмонда приводило к уличным дракам.
И это дело вел Джейнсен. Дверь в его скромный кабинет была закрыта. Джейнсен и три его помощника сидели за столом для совещаний. Они потратили два часа, разбирая дело Дьюмонда, но так и не пришли ни к чему. Один из помощников, либерал из Корнуэлла, выступал за широкое предоставление неограниченных брачных прав представителям сексуальных меньшинств. Джейнсен также хотел этого, но не был готов в этом признаться. Два других помощника относились к этому скептически. Они знали, что собрать большинство в пять голосов будет невозможно. Знал это и Джейнсен.
Разговор перешел на другие дела.
— Главный ворчал на тебя, Глен, — сказал помощник из Дьюка. Наедине они звали его по имени. Слово «судья» в такой обстановке было несколько неуместным.
Глен потер глаза.
— Что еще он придумал?
— Один из его помощников дал мне знать, что Главный и ФБР обеспокоены твоей безопасностью. Говорят, что ты не идешь им в этом навстречу и что Главный сильно раздражен. Он просил меня передать тебе это.
Через систему помощников передавалось все. Абсолютно все.
— Он должен беспокоиться. Это его работа.
— Он хочет приставить еще двух фэбээровцев к тебе в качестве телохранителей, а они намерены получить доступ в твою квартиру. Кроме этого, они собираются сопровождать тебя на службу и домой. Они намереваются также ограничить твои переезды.
— Я уже слышал это.
— Да, мы знаем. Но помощник Главного сказал, что шеф хочет, чтобы мы повлияли на тебя и убедили сотрудничать с ФБР в их стремлении спасти тебе жизнь.
— Я понимаю.
— Что мы и делаем.
— Благодарю. Возвращайтесь в канцелярию и передайте помощнику Главного, что вы не только воздействовали на меня, но и устроили мне скандал и что я оценил ваши старания и поднятый шум, но все это влетело мне в одно ухо и вылетело из другого. Скажите им, что Глен считает себя взрослым.
— Правильно, Глен. А ты не боишься?
— Ничуть.
Томас Каллаган был одним из наиболее популярных профессоров Тулейна в основном потому, что не начинал занятий раньше одиннадцати утра. Как и большинство его студентов, он много пил, и первые утренние часы были необходимы ему, чтобы отоспаться и прийти в себя. К девяти- и десятичасовым занятиям он питал отвращение. Его вызывающая манера носить выгоревшие джинсы и твидовые пиджаки с заплатами на локтях, пренебрегая носками и галстуками, также способствовала популярности и придавала ему эдакий либерально-академический шик. Ему было сорок пять, но темные волосы и очки в роговой оправе делали его тридцатипятилетним, несмотря на то что его совершенно не заботило, на сколько лет он выглядит. Брился он раз в неделю, когда начинался зуд, а в холодную погоду, что не было редкостью для Нового Орлеана, отпускал бороду. За ним числилось немало романов со студентками.
Каллаган пользовался популярностью еще и потому, что читал конституционное право — самый скучный, но обязательный курс. Будучи блестящим и экстравагантным преподавателем, он делал его действительно интересным. Никому другому в Тулейне не удавалось это. На самом деле за этот предмет никто больше не хотел браться, поэтому трижды в неделю приходилось сидеть в одиннадцать на конституционном праве у Каллагана.
Человек восемьдесят студентов расположились на задних рядах аудитории и перешептывались между собой, пока Каллаган, стоя перед кафедрой, протирал свои очки. Часы показывали пять минут двенадцатого, все еще слишком раннее время для него.
— Кто объяснит особую позицию Розенберга по делу Нэша в суде Нью-Джерси?
Все головы разом пригнулись, аудитория замерла. Его красные глаза говорили о сильном похмелье. Когда он начинал с Розенберга, это обычно означало тяжелую лекцию. Добровольцев не нашлось.
— Нэш? — Каллаган медленно обводил аудиторию взглядом и ждал. Воцарилась мертвая тишина.
Громко щелкнувшая дверная ручка разорвала напряжение. Дверь быстро приоткрылась, и в нее элегантно проскользнула привлекательная молодая особа в тесных полинявших джинсах и простом свитере. Проплыв вдоль стены до третьего ряда, она виртуозно протиснулась между сидящими и уселась на свое место. Парни в четвертом ряду замерли от восхищения. Сидевшие в пятом вытянули шеи, чтобы бросить взгляд. Одним из немногих удовольствий этих двух кошмарных лет учебы в юридическом колледже была возможность видеть ее, грациозно порхающую на своих длинных ногах по залам и аудиториям в свободных свитерах, под которыми угадывалась невероятная фигура. Однако она была не из тех, кто выставляет себя напоказ. Она принадлежала к компании, где предпочтение отдавалось джинсам, фланелевым рубахам и старым свитерам, которые они никогда бы не променяли на черную кожаную мини-юбку.
Она сверкнула улыбкой в сторону своего соседа, и на секунду Каллаган и его вопрос по делу Нэша были забыты. Ее темно-рыжие волосы спадали до самых плеч. Она была той очаровательной заводилой, в которую каждый из парней влюблялся не меньше двух раз в высшей школе и по крайней мере один раз в юридическом колледже.
Каллаган никак не отреагировал на ее появление. Была бы она испуганной первокурсницей, он, возможно, не преминул бы устроить ей разнос. К тому же расхожая профессорская поговорка гласила: «В суд никогда не опоздаешь». Но сейчас Каллаган был не в том настроении, когда устраивают нагоняи, да и Дарби Шоу не боялась его. В его голове мелькнул вопрос: а не знает ли кто-нибудь, что он спит с ней? Скорее всего нет. Она настояла на сохранении их отношений в полной тайне.
— Читал ли кто-нибудь особое мнение Розенберга по делу Нэша?
Поднятая рука могла означать получасовой допрос «с пристрастием». Желающих не было. В заднем ряду закурили. Большинство делали вид, что пишут. Все головы были опущены. Искать дело Нэша в справочнике было поздно и рискованно. Любое шевеление могло привлечь внимание. Кто-то вот-вот должен был стать жертвой.
Нэша не было в учебнике. Это было одно из десятка незначительных дел, о котором Каллаган вскользь упомянул с неделю назад, а теперь ему не терпелось узнать, ознакомился ли кто-нибудь с ним. Он был знаменит этим. Его итоговый экзамен охватывал двенадцать сотен дел, о тысяче из которых в учебнике не упоминалось ни слова. Экзамен был кошмаром. Однако Каллаган вел себя как настоящий душка, который не скупится на оценки. И только редкий тупица заваливался у него на экзамене.
Но в настоящий момент он не казался душкой. Оглядев аудиторию, он решил, что пора избрать жертву.
— Так как насчет этого дела, Сэллинджер? Можете ли вы объяснить особое мнение Розенберга?
С четвертого ряда мгновенно последовал ответ Сэллинджера:
— Нет, сэр.
— Понятно. Может ли это означать, что вы не читали особого мнения Розенберга?
— Может, сэр.
Каллаган пристально смотрел на него. Надменный взгляд его красных глаз становился все более угрожающим. Видел это только Сэллинджер, поскольку все остальные не поднимали головы от конспектов.
— И почему же вы не читали?
— Потому, что я вообще стараюсь не читать особых мнений. Особенно Розенберга.
Глупее не придумаешь. Сэллинджер был намерен отбиться, однако ему явно не хватало аргументов.
— Вы имеете что-то против Розенберга, Сэллинджер?
Каллаган благоговел перед Розенбергом и боготворил его. Он прочитывал все об этом человеке и тщательно изучал его мнения. Он даже обедал с ним однажды.
Сэллинджер нервно заерзал.
— О нет, сэр. Я просто не люблю особых мнений.
Ответы Сэллинджера были с юмором, но у присутствующих не мелькнуло и тени улыбки. Позднее, за кружкой пива, он и его дружки будут покатываться от смеха, вновь и вновь вспоминая Сэллинджера и его нелюбовь к особым мнениям, особенно Розенберга. Но не сейчас.
— Я понимаю. А мнения большинства вы читаете?
Сэллинджер колебался с ответом. Его жалкая попытка выстоять в этом поединке вот-вот должна была закончиться унизительным поражением.
— Да, сэр. Очень многие из них.
— Великолепно. Тогда поясните, если можете, мнение большинства по делу Нэша.
Сэллинджер никогда не слышал о деле Нэша, но теперь он будет помнить его все оставшиеся годы своей юридической карьеры.
— Я не думаю, что я читал о нем.
— Таким образом, вы не читаете особых мнений, Сэллинджер, а теперь мы узнаем, что вы также игнорируете мнения большинства. Так что же вы читаете, Сэллинджер, романтические повести, бульварные газетки?
С задних рядов доносились легкие смешки. Это хихикали те, кто чувствовал себя обязанным смеяться, но в то же время боялся привлечь к себе внимание.
