Трубку взял сам Ленни. Его голос звучал неожиданно сдержанно, даже холодно.
— Куда ты подевался, Чарли? Ты уже слышал?
— Ленни, я видел его. Его застрелили.
— Нет, Чарли, он погиб в автокатастрофе, — быстро сказал Ленни. — Я понимаю, ты очень расстроен, но…
— Черт побери, Ленни, что за ерунду ты несешь? С кем ты связался? С кем ты, черт побери, на кого работаешь?
Ленни ответил тихо и торопливо:
— Слушай, Чарли, держись-ка подальше от этого всего. А не то ты будешь следующим. И вообще держись подальше отсюда, и от меня, и от…
Связь прервалась, их рассоединили.
Стоун ощутил во рту металлический вкус страха.
На следующий день после встречи с Федоровым Стефан узнал, что ему и отцу разрешено навестить в Институте судебной медицины им. Сербского его старшего брата Абрама. Обычно пациентам психушек не давали возможности встречаться ни с кем из внешнего мира, но Стефан и отец даже не задумались, чем могла быть вызвана эта неожиданная удача.
Их обоих, наоборот, переполняла страшная злоба на коварство советского правосудия, по решению которого Абрама, совершенно здорового и счастливого человека, запихнули в психбольницу. Весь мир был давно убежден, что теперь, во времена гласности, в Москве такие вещи стали уже недопустимыми, а на самом деле все оставалось по-прежнему.
— Ну, пожалуйста, — просила Соня, стоя в двери и глядя вслед уходящим Стефану и Якову, — возьмите меня с собой. Я тоже хочу увидеть Абрама.
Но Яков всегда был против афиширования их отношений. Он не хотел, чтобы ее имя ассоциировалось с фамилией Крамер. Поэтому он настоял, чтобы Соня осталась дома.
Она закусила губу, кивнула головой и провожала взглядом двух мужчин, которых она любила больше всех на свете, пока они не скрылись в промозглой темноте подъезда.
Она хотела окликнуть их еще раз, но сдержалась и стояла, прислушиваясь к удаляющимся звукам их шагов, которые становились все тише и тише. Наконец наступила полная тишина.
Несколько минут они ехали молча. Стефан ковырял набивку, вылезшую из порванной прокладки двери их старой «Волги».
— Надеюсь, они сбрили Абраму его дурацкую бороду, — неуверенно пошутил он. — Это не борода, а ужас.
Абрам был старше Стефана на двенадцать лет. Это был высокий, здоровый, красивый мужчина, но Стефан всегда дразнил брата из-за бороды, делающей его похожим на талмудиста.
Отец не засмеялся, и Стефан взглянул на него. В глазах старика отражалась мучительная боль, и это выражение еще больше усиливалось ужасными шрамами на лице.
Эти шрамы были у него со времен ГУЛАГа. Яков Крамер был красивым и жизнерадостным парнем, когда началась вторая мировая война, официально известная в СССР как Великая Отечественная. Он, как и миллионы его сверстников, самоотверженно сражался, защищая родину от фашистов. На войне он попал в плен и два года, пока не был освобожден американскими войсками, провел в немецком лагере для военнопленных. По возвращении домой он не встретил радостного приема соотечественников, а, наоборот, попал в другой концлагерь. Сталин не доверял военнопленным. Он считал, что все они подверглись идеологической обработке и были завербованы нацистской или американской разведкой. Поэтому большинство из них были брошены в лагеря.
Расположенная недалеко от Иркутска Вихоревская зона была сущим адом. Постепенно Крамер избавился ото всех иллюзий в отношении системы, ставшей причиной его несчастий. Некоторые его друзья по лагерю были сломлены ужасами лагерной жизни, но не Крамер. Он подружился с эстонцем и литовцем, разделявшими его ненависть к Кремлю. Но, в отличие от прибалтийцев, державших язык за зубами, Яков начал высказывать свое отношение к системе открыто. И некоторые заключенные, настоящие бандиты, чья злоба на то, что они оказались в лагере, выливалась в ненависть к таким смелым и искренним людям, как Яков, начали терроризировать его. Это была странная, но довольно распространенная реакция.
Однажды двое парней, назначенных на уборку помещения, украли банку сильного раствора соляной кислоты и ночью, когда Крамер спал, плеснули ею ему в лицо.
К счастью, глаза не пострадали. Но правая сторона головы была так изуродована, что с того времени он стал больше похож на чудовище, чем на человека. В лагере не было ни одного квалифицированного врача, поэтому лечили Якова смоченными спиртом тряпками, отчего страшная боль становилась еще невыносимее. Со временем ужасные красные шрамы на его лице побелели и превратились в менее заметные белые рубцы.
В 1956 году Крамер и многие другие заключенные были освобождены Хрущевым, но Яков был обречен до конца жизни остаться с этим чудовищным напоминанием о проведенном в ГУЛАГе времени. Людям было трудно смотреть на его лицо. Ему удалось стать редактором и со временем поступить на работу в издательство «Прогресс», где он занимался тем, что снабжал указателями книги. Рабочее место Крамера находилось вдали от остальных. Его начальник рассудил, что люди предпочтут не видеть постоянно страшное лицо Якова. И он был, конечно, прав.
Ненависть отца Стефана к системе была безгранична, хотя он и не высказывал ее открыто. Сейчас он сидел за рулем темнее тучи.
— Мы вытащим его оттуда, папа, — сказал Стефан. Однако оба они знали, что это практически невозможно.
Дежурный врач Зинаида Осиповна Богданова, чопорная дама средних лет в белоснежном халате, разговаривала с посетителями с некоторым оттенком презрения. Она считала себя слишком занятым человеком, чтобы беседовать с родственниками сумасшедших.
— Ваш сын шизофреник, — сообщила она. Стефан и Яков, осознавая бессмысленность спора, враждебно и молча смотрели на ее лицо. — Его официальный диагноз — преступная параноидная шизофрения. Поэтому курс лечения может быть очень долгим.
Стефан не удержался от замечания:
— Я и не знал, что существует такой психиатрический диагноз. Вы уверены, что не путаете медицину с политикой?
Врач оставила его реплику без внимания и надменным тоном продолжила:
— На свидание вам дается пять минут. Не больше. И постарайтесь не растревожить его.
Она уже повернулась, чтобы уйти, когда Стефан спросил:
— Он принимает какие-нибудь лекарства?
Она ответила так, будто Стефан тоже был сумасшедшим:
— Разумеется.
— Какие?
Она секунду помолчала и ответила:
— Успокоительные.
Несколькими минутами позже она ввела в комнату для посетителей Абрама и оставила их одних.
Стефан и Яков не верили своим глазам.
Это был совсем другой человек: исхудалый, согнутый, в сером больничном халате.
Он смотрел на отца и брата, будто видел их впервые в жизни. Из его носа текла какая-то слизь, язык вывалился, изо рта капали слюни, мокрые губы чмокали.
— О Боже… — выдохнул отец.
Абрам смотрел на них, вывалив язык, на его лице не отразилось никаких чувств.
— О Боже… — произнес Яков, обняв сына. — О Боже, что они с тобой сделали?.. — Он медленно подошел к сыну. — Абрам, это я, твой отец… — Он долго прижимал несчастного к груди, затем подошел Стефан и крепко обнял брата. Все это время лицо Абрама оставалось безучастным, глаза были полуприкрыты тяжелыми веками, он с бессмысленным выражением причмокивал губами.
— Ну, скажи что-нибудь, — попросил его Стефан. — Ты можешь что-нибудь сказать?
Но Абрам не мог…
— О Боже… — прошептал Стефан. — Я слышал о таких вещах! Один врач «скорой помощи», которого я возил, рассказывал мне, что в психдомах пациентам дают какие-то ужасные лекарства. — Он понял, что, должно быть, Абрама накачали антипсихотическим препаратом, голоперидолом. В больших дозах он вызывал именно такую реакцию организма: приводил к страшной дегенерации. Врач сказал тогда Стефану, что это называется запоздалой дискинезией.
— Его… его можно будет вылечить? — спросил отец.
— Не думаю. Этот… этот процесс необратим. О Боже… — срывающимся голосом ответил Стефан. Они оба, и он, и его отец, не могли сдержать слез, глядя на это бесформенное тело, накачанное препаратами.
Яков, плача уже открыто, опять обнял Абрама.
— Ты никогда не делал ничего плохого. Ты был… ты был таким осторожным… таким спокойным… Ты никогда не делал ничего против них… Как же они могли так с тобой поступить?
Абрам только бессмысленно смотрел на них, открыв рот. Вдруг что-то глубоко внутри него отозвалось, едва заметная вспышка гнева прорвалась сквозь толщу воздействия препаратов и наркотиков, в его глазах блеснули слезы.
— Мы должны забрать его отсюда, — тихо сказал отец.
Неожиданно появилась доктор и безапелляционно заявила:
— Мне очень жаль, но вы должны уйти. Ваше время истекло.
