— Смотри, друг, — обратился он на хорошем русском к человеку, лежащему на столе. — Так мы никуда не придём. Мы оба знаём, чем всё кончится — вопрос только в том, каким путём мы туда доберёмся. Ты поступил бы со мной так же, поменяйся мы местами, так что мораль тут ни при чём. Это война, вот и всё. Долг. Так почему бы не облегчить себе участь?
«И мне», — подумал он.
Докурив сигарету, Салид раздавил окурок. Подвал гостиницы слабо подходил для пыточной камеры, однако работать приходилось тем, что имелось. Он привык — таков путь солдата. Со своей точки зрения он не был жестоким — он был практичным. Нужно достигать целей.
— Не докучай мне баснями про потерявшегося крестьянина. Крестьяне не шляются где попало в военное время. Они понимают опасность. Ты выполнял задание, делал работу — и мне думается, что я знаю, в чём задание состояло. Так что поведай мне, и всё станет гораздо проще.
Человек был растянут и привязан верёвками. Он был практически голый — разве что грубое тряпьё обеспечивало некое достоинство. Сколько ещё он протянет? Его нос был разбит, зубы поломаны, оба глаза заплыли наполненными кровью подушками с подсохшей коркой сверху. Кровь сочилась из дюжины порезов, беспорядочно разбросанных по конечностям. Всё тело было усеяно синяками, кровоподтёками, порезами и, что страшнее всего, ожогами в тех местах, где его прижигали факелом. Огонь есть первейший страх человека, его самый болезненный палач, злобнейший противник, а у Салида не было предрассудков по поводу его применения к врагам.
— Давай ещё раз. Мы поймали тебя, когда ты лез по склону в горы с тремя ломтями хлеба, пучком морковки, тремя картофелинами и куском солонины. Кто-то в деревне дал тебе еды. Это мы знаем. И вот что я тебе скажу: меня не волнует, кто это был. Это хорошо. Милый героизм какого-то дурацкого крестьянина — нет смысла копаться. Меня не волнует, Гиммлера не волнует и никого не волнует. Это твоя победа, ладно? Ты защитил своих союзников, ты никого не сдал ненавистному карателю-пытателю в глупой красной шапке, ты героический пример идеала нового Человека-Сталиниста. Будь у меня время — я бы тебя расцеловал за храбрость.
Но ты бандит. Конечно, а кто ещё? Ты нёс еду другим бандитам, прячущимся в горах — выжившим в перестрелке несколько дней назад. Возможно, что среди выживших есть женщина-снайпер. Одним из твоих заданий было добыть винтовку, чтобы она могла завершить свою миссию. Ты возвращался, а это значит, что ты знаешь, где они. Вот и всё, о чём я спрашиваю. Скажи нам. Отведи нас. Сдай их нам. Сделай это — и будешь жить. Мы разрежем верёвки, тебе поможет врач, твои люди прибудут сюда через пару недель — а может, и дней, тебя отправят в госпиталь для беженцев и вся деревня скажет: он не сдал нас, он герой, именно он! Ты получишь какой-нибудь красный флажок и, когда всё окончится, вернёшься в свою деревню, весь в наградах и шрамах, герой Великой Отечественной Войны. Каждое двадцать второе июня ты будешь одевать свои награды, чтобы напомнить людям о храбрости в партизанской войне с Гитлером.
Человек ничего не ответил, лишь продолжал угрюмо смотреть на низкий потолок комнаты. Сознание его то ускользало, то возвращалось, а волны боли накатывались — одна сильнее другой. Он вовсе не был героем, а его горизонты ограничивались образованием, которого у него и вовсе не было, культурой, которая требовала полного подчинения и его рабочим местом — землёй, требовавшей шестнадцать часов пахоты в день в обмен на пропитание в том случае, если сталинисты не заберут в этом году слишком много зерна. Лишь одной данной ему характеристике он не соответствовал: он не говорил.
— Думаю, огонь лучше всего с тобой справится, — продолжил Салид. — Крестьяне боятся огня. Он может пожрать урожай, спалить хату, разогнать скот, предупредить казаков — и в одну ночь всё погибло. Так что страх перед огнём глубоко вбит в тебя. Жалко, что мы столько времени потеряли, избивая тебя. Это с моей стороны было глупо. Бить имеет смысл еврея — они не переносят боли, так что в небольших количествах она разжигает их воображение и они готовы продать всю свою семью, своего рабби и всех детей. Поверь мне, уж я-то навидался. Но твоя жизнь так тяжка, что боль ничего не значит. Мы можем бить тебя, пока не выбьемся из сил, а ты спросишь: а что на десерт? Я, дурак, тратил время и усилия моих дорогих сербских коллег.
Двое из них стояли здесь же, одетые лишь в штаны и ботинки. Их мускулистые торсы и массивные руки блестели в свете факелов. В лицах не было видно никакой жалости и ещё меньше интереса. Они были профессиональными истязателями, так что ни одно из испытаний этого человека ничего для них не значило.
— Итак, ещё раз — пожалуйста, скажи. И тогда получишь воды, еды, удобства, морфия, шнапсу или этого вашего ужасного дерьма — водки, как вы любите. Потом отведёшь нас погулять в лес и укажешь, где прячутся бандиты или где вы решили встретиться — какой у вас там был уговор? А после — ещё больше всего, больше, чем ты за всю жизнь имел.
Человек молчал, уставившись сквозь фингалы в потолок.
Салид обернулся.
— Факел. По ожогам, потом по свежему.
Затем он поднялся по ступенькам вверх, вышел наружу и сел на солнышке, чтобы выкурить сигарету, разглядывая облака тумана, плывущие с поверхности Прута. Рёв падающей воды заглушал вопли из подвала.
Он сидел, курил и думал.
Человек скоро сломается. Никто не выстаивает против целенаправленной пытки: на этой операционной ценности сходились как эсэсовцы, так и арабские националисты, активно строящие планы войны с англичанами, чьи ряды Салид возглавит после окончания войны и наконец-то принесёт Палестине очищение. Арабское восстание с тридцать шестого по тридцать восьмой годы покажется пустяком. В следующий раз…
Тут он отвлёкся. Сегодняшний удар был мастерским: вместо того, чтобы гнать три БТРа в деревню, он встал в километре и отправил быстрые, легковооружённые патрули пройтись по флангам и поглядеть, что они найдут. Они нашли этого крестьянина. Теперь это было вопросом времени. Он поведёт своих людей, они поймают девчонку… очередной триумф великого Салида! Что ещё важнее, это вернёт его из адовой дыры, где на них всех готова навалиться исполинская Украинская гвардейская армия, на Балканы — откуда, когда придёт время, отход будет не только проще, но и произойдёт организованно, по плану определённых структур СС. Он снова вернётся в свой собственный мир, теперь уже в качестве легенды — он станет великим оружием той войны, следующей, в которой и завоюет мир, которого он столь ненасытно жаждал.
Всего лишь нужно обломать этого ублюдка! Время поджимало: наступление могло начаться в любой момент, и кто знал, что оно исторгнет? Поэтому было крайне важно иметь три БТРа. С ними он мог поднять своих людей в горы и пройти дорогой от Яремче на Ужгород. А без них он будет очередным дурачком в шестимильном параде несчастных жертв, бредущих на север, ко Львову под разгульными бомбардировками и обстрелами красной авиации.
И ещё резон: Грёдль решился на рискованный план по поимке снайпера. Он подставит себя под угрозу её мастерству, хоть и на очень большой дистанции. Он поставит свою жизнь на то, что она не сможет его подстрелить — как и на то, что она попытается. Грёдль решил посетить милую деревню Яремче. Белая Ведьма попадёт в ловушку, которую он, Салид, захлопнет. Но что если он оплошает? Эта мысль привела его в оцепенение. Аллах не позволит ему оступиться. Но всё же будет гораздо лучше, несли этот дурак расколется и приведёт их к ней…
— Капитан, идите скорее!!! Он…
Это был один из палачей, и по тревоге, написанной на его лице Салид понял, что новости плохие. Он встал и последовал за человеком в гостиницу и далее вниз по ступенькам.
Крестьянин, ещё живой, лежал на столе. Но… оба его глаза были выдавлены и теперь истекали жижей. Он трясся от боли, дёргаясь в верёвках, что растягивали его.
— Чего ради на этом свете вы это сделали? — заорал Салид на палачей. — Господи, зачем он нам нужен в таком состоянии?
— Мы этого не делали, капитан. Он освободил свою правую руку — не знаю, как. Я отвернулся на секунду, чтобы взять новый факел, а он большим пальцем выдавил оба глаза.
Человек протянул сквозь боль:
— Буду рад отвести вас, сэр, — и засмеялся.
— Перережьте ему глотку к х…м, — отозвался Салид.
Коломыя Настоящее
Ревущий «Мерседес» практически поравнялся с «Шеви», но в этот момент Боб тоже рванул вперёд. «Мерседес» ответил новым ускорением и снова догнал его. В тот момент, как он снова поравнялся с «Шеви», Боб вдавил тормоз в пол, и блестящая чёрная немецкая машина пронеслась мимо — Боб лишь успел разглядеть торчащий из открытого окна ствол.
Приняв влево и встав позади «Бенца», Боб снова набрал скорость и ударил автомобиль атакующего в левый задний фонарь. Скрежет металла по металлу пронизал весь «Шеви», руль едва не вырвался из рук, но Боб снова обрёл контроль над ним и ещё раз таранил оппонента. Более крупная машина завиляла, отражая неудачные попытки своего водителя поймать управление, который в итоге затормозил, сорвался на юз, в облаке пыли унёсся через полосу и обочину в придорожную траву слева, где и остановился.
