— Папа никогда не терял людей. Ни один из агентов, работавших под легендой Боссуэлла, не был арестован, заключён и не подвергался пыткам. Он всех вернул назад и очень, очень этим гордился.
— Да, сэр. Ему следовало быть гордым.
— Но скажу я вам, Боб, папа также был очень скрытным. Поверьте мне, я знаю. Я пытался написать его биографию и перерыл всё: все бумаги, все заметки, все дневники, все неоконченные романы — но он ничего не посвящал бумаге, так что когда я рос здесь, в этом доме, говорила только мама. Он никогда не приносил работу домой, что можно и по другому выразить: он почти никогда не был дома, проводя в Лэнгли по восемнадцать часов в сутки.
— Понимаю.
— Не знаю, смогу ли я вам помочь. Я попросту ничего не знаю. Вот если бы вы пояснили мне, что конкретно вам нужно?
— Да, сэр, — ответил Боб. — Есть некоторая вероятность того, что где-то на земле до сих пор живёт человек, чья биография является легендой, сконструированной вашим отцом и до сих пор не раскрытой— что ещё раз доказывает гениальность вашего отца.
— Разве его нет в реестре сотрудников Агентства?
— Если и есть, он вполне мог убрать себя оттуда. Этот тип тот ещё коварный пёс.
— Ладно. А имя его есть у вас?
— Вы посмеётесь, но он умер в 1993 году, судя по документам.
— Хью Мичем! Да, Хью был способен на что-то в этом духе. Хью был лучший. Мой отец любил Хью, он был идеальным агентом: отважным, коварным, невероятно смелым но абсолютно не похожим на Джеймса Бонда, которого папа презирал. Хью был умным, но никогда не умничал. Ему не нужно было признания или славы, сама работа была ему лучшей наградой. Он был похож на священника, иезуита. Яркая личность, но без мачизма и лишнего юмора. Много раз Хью сидел в кресле, в котором сейчас сидите вы, пил мартини с водкой, смешанные моей матерью, а его красавица жена Пегги вот там. Папа и моя мать были тут, на диване, и все четверо хохотали как гиены.
— Хью, видимо, был интересной личностью.
— Пожалуй, и сейчас остался — если под свои восемьдесят пять лет он жив ещё.
— Восемьдесят два. Родился в 1930 м.
— Шпион старой школы. Рос во Франции, говорил по-русски, по-французски и по-немецки безупречно. Был среди лучших выпускников Йеля, выказал дар к разведке.
— Похоже на него.
— Я не могу сказать вам ничего особенного насчёт Хью. Ни Хью, ни папа не говорили ни о чём особенном. Такова была их дисциплина: не разглашать и не доверять бумаге. И журналистам они не доверяли, хоть папа и сам побывал журналистом.
— Тут речь больше о складе ума. Я хочу сказать, что ваш отец мог иметь некую технику сочинения легенд. От случая к случаю всё менялось, но всё равно были какие-то тенденции, шаблоны — общая техника. Может быть, вы знаете что-то об этом? Представляете, какова она могла быть или догадываетесь, и в таком случае смогли бы вы дать мне какие-то намёки, которые я мог бы использовать в дальнейших поисках?
— Не буду спрашивать вас, зачем. За вас поручились правильные люди и вы стойко сражались за свою страну, потому я откровенен с вами.
— Я рассказал бы, если бы мог. Благодарю, что не вынудили меня лепить враньё.
— Если это касается войны, то я скажу вам: Хью был против войны. Это я знаю. Мне приходилось слышать их ожесточённые споры с папой. Он бывал там раньше и думаю, что он был вовлечён в заговор против Дьема,[123] так что Хью определённо был хорошим парнем.
— Интересно. Этого я не знал, — сказал Суэггер, размышляя: «Это очко в пользу ублюдка. Пусть даже он убил Кеннеди, но этим он пытался сберечь меня». — Так вот, в результате своего расследования я пришёл к неким свидетельствам того, что Хью может быть жив, но при этом он по тем или иным причинам скрывается.
— Неудивительно. Такой человек, как Хью, нажил много врагов.
— И он может прояснить многое, если я смогу поговорить с ним.
— Если Хью не хочет, чтобы вы с ним встречались, вы не встретитесь с ним. Он достаточно умён. Хотя может быть, что в его возрасте он и разболтает что-нибудь секретное и ужасно интересное. О Вьетнаме он многое знает, поскольку пытался не допустить этой войны, хоть и не преуспел в этом и принял суровую расплату, как и любой солдат — разве что одному вам больше досталось. Три раза там был, в самой гуще. За его голову награду назначали. И хотел бы я быть мухой на стене во время вашего разговора!
— Я просто деревенщина с арканзасской фермы, так что больше молчал бы.
— Пожалуй. Вернёмся к папе. Вопрос в том, каким образом папа выстраивал легенды, верно?
— Да, сэр.
— Это зависело от его ощущений, наиболее сильных на тот момент. Он был весьма впечатлительным: казалось, что он подхватывал идеи на лету. Его мог впечатлить фильм и он брал образы оттуда, а мог выстроить план, увидев что-то в новостях либо услышать незнакомое имя, которое жужжало у него в голове пока он не находил места, куда его можно было бы пристроить. Также и картина могла сработать, а папа был закоренелый посетитель музеев. Он жаждал стимулов, для работы ему нужен был сподвигавший его толчок. Временные рамки есть у вас?
— Думаю, с середины семидесятых до начала восьмидесятых. С Вьетнамом покончено, никто и вспоминать не хочет, и грядёт Китай.
— Папа не был тем, к кому пошли бы за какой-либо китайщиной.
— Скорее всего, тут Америка.
— Может быть. Но, опять же, это не было сильной стороной папы. Он был всегда собой, старый шпионаж. Университет штата Огайо, знаете ли. Так что среди высокомерных, заносчивых «плющей»[124] он был как у себя дома.
— Россия, страны Восточного блока, холодная война. Старое противостояние.
— Вечный враг, да. Подходит, — сказал Гарри Гарднер. — Вот тут весь папа. Точно. Одно слово: Набоков.
Боб не отозвался, осознавая, что в его глазах читается непонимание.
— Набоков, гениальный писатель.
— Знаете ли, сэр… к стыду своему я крайне необразован. Я пытался наверстать, но и дня не проходило, чтобы мне не приходилось стыдиться своей вопиющей бестолковости, так что ни о каком Набокове я и не слышал. Я даже Боссуэлла вспоминал, чтобы понять, что это такое.
— Владимир Набоков. Русский, белый,[125] родился на стыке веков, родом из Санкт-Петербурга. Всё потерял в Революцию, семья уехала в Париж, где встретились все белые русские. Учился в Кембридже, коэффициент интеллекта порядка трёхсот пятидесяти трёх. Кроме русского также прекрасно говорил по-английски, по-немецки и по-французски. Писал замысловатые, тягомотные книги обычно про интеллектуалов, всегда с подтекстом скрытой сексуальности и жестокости. Вероятно, рассматривал людей в качестве ещё одного образца, который стоило бы наколоть на иголку и рассмотреть поближе, поскольку вдобавок ко всему он ещё и бабочек собирал.
— Ваш отец был его обожателем?
— Скорее, почитателем, как и Хью. Они всему остальному на свете предпочитали сидеть в этой комнате и обсуждать Набокова, выпивая, покуривая и смеясь. Так что не знаю, сознательно или нет, но всё, что сработал папа, так или иначе находилось под влиянием Набокова. И что бы это могло быть такое? Так вот, Набоков любил усложнять свою прозу каламбурами, аллюзиями, многоязычной игрой слов и тончайшим остроумием. Вы слышали о «Лолите»?
— Старик и девочка? Чертовски грязно: это всё, что я знаю.
— Поверьте мне, это чистейшая изо всех когда-либо написанных грязных книг. Но там есть плохой парень, телевизионный сценарист по имени Клэр Куилти, выкравший Лолиту у Гумберта и использовавший её в своих целях. Набоков любил играть с именами, а это имя по-французски созвучно с «он здесь», пишется как «qu`il t`y». Видите, что получается? Это двуязычный ребус: фраза по-французски и имя по-английски.
— Получается, что имя, сработанное Боссуэллом, было бы ребусом на двух языках?
— Это литература, а не физика, так что ничего строго определённого тут быть не может. Тут возможен намёк, форма, призрачный смысл, стоящий за словом. Если бы имя было русским, то приведу простой пример: папа придумал бы Бабочкина. Это значит «человек бабочек», а Набоков был известен как мирового уровня коллекционер бабочек. Так что любой человек, взявшийся раскрыть легенду, будь он знаком с папой в его набоковской фазе, знай он, что именно папа сочинил легенду и говори он по-русски, мог бы сразу же вычислить Бабочкина из списка имён. Конечно, я всё упрощаю до примитива, поскольку придумывай он реальную легенду — всё было бы гораздо тоньше: он пропустил бы предпосылку через цепочку смыслов и языков до окончательного значения, как шарик, скачущий туда-сюда отскоками. И никто не добрался бы до этого последнего смысла, потому что в таком случае потребовалось бы владеть целым спектром дисциплин, языков и культур. Вот такими делами он любил заниматься.
— Думаю, я понял, — ответил Суэггер.
— Хотите взглянуть на папин кабинет? Я ничего не трогал с тех пор, как он умер. Думаю, обстановка хорошо отображает работу его ума. Вам понравится.
