— Думаю, я понял, — ответил Суэггер.
— Хотите взглянуть на папин кабинет? Я ничего не трогал с тех пор, как он умер. Думаю, обстановка хорошо отображает работу его ума. Вам понравится.
— Отлично. Это очень помогло бы.
— Окей, идём сюда.
Гарри повёл Суэггера вверх по скрипучей, узкой лестнице у задней стены и затем по кривому коридору в комнату с окном, из которого не было видно ничего, кроме зарослей, укрывавших соседний дом. Боб осмотрелся: ему предстал разум Нильса Гарднера, создателя легенд, которые всегда возвращали скрывавшихся под ними людей живыми.
— Тут папа пытался писать свои романы, — сказал Гарри. — Боюсь, что у него никогда не получалось. Он был блистательный начинатель, но ему не хватало того, что возвращает писателя обратно в кресло неделю за неделей и месяц за месяцем. В нём не было того, что позволяло бы заканчивать. К тому времени, когда он дописывал до половины, он настолько менялся интеллектуально, что уже не узнавал человека, который начал всю историю и не сочувствовал им же написанным персонажам. Думаю, масса гениев таким же образом никогда не заканчивают своих романов.
— Жаль, — ответил Боб. — Уверен, ему было что сказать.
Книжные полки, стоящие от стены до стены и от пола до потолка, были набиты книгами, стоявшими корешками наружу в соответствии с алфавитным порядком. Многие были на иностранных языках, какие-то на английском. Боб практически не узнавал названий за исключением Хемингуэя и Фолкнера. Была тут пара неуместных вещей: например, четыре керамические синешейки на одной из полок — папа, мама и два птенца. Была тут и на удивление сентиментальная картина или скорее иллюстрация с шестью зелёными вязами на фоне сельского пейзажа. Однако, наиболее странной вещью из всех была стоящая в центре стола и заваленная напечатанными листами старая пишущая машинка «Ундервуд», серая, как линкор, причудливо высокая и замысловатая. Ещё на столе была карандашница со скрепками и пистолет.
— Вижу, куда вы смотрите. Да, папа почему-то хмуро смотрел на эту штуку, но не позволял её убирать.
Гарри беззаботно взял его за ствол, и Боб узнал «Маузер» С96, обычно называемый «ручка метлы» из-за формы своей рукоятки, которая шла под углом почти в девяносто градусов от затейливо сработанного ресивера.[126]
Mauser C96, «Красная девятка»Рукоятка могла позволить себе иметь уникальную форму, поскольку она не была ответственна за содержание в себе магазина, помещавшегося в похожем на коробочку отделении перед спуском. Ствол был длинный, а весь пистолет в целом странным образом сочетал неуклюжесть и красоту.
— Уверен, что вы про эту штуку больше моего знаете, — сказал Гарри, протягивая пистолет Бобу.
Боб потянул назад затвор — пистолет был с той ранней ступеньки полуавтоматической эволюции, когда ещё не придумали скобу — чтобы открыть патронник, показавший, что пистолет не заряжен.
— «Маузер», «ручка метлы», — сказал он.
— Да, точно. Такой был у Уинстона Черчилля во службы в кавалерии в Омдурмане в 1898 году. Тогда эта штука была новейшим изобретением. Думаю, папа хранил его потому, что он напоминал о времени классического шпионажа. Знаете ли, Европа тридцатых: Коминтерн, вербовка «Кембриджской четвёрки»,[127] Гестапо, сигареты «Галуаз», POUM,[128] романы Эрика Амбера и Алана Фёрста и всё в этом духе. В то время шпионаж был романтичным и ему это нравилось, поскольку было противоположностью жестокости войны в которую он был втянут и где на кону стоял обмен ядерными ударами и возможное глобальное уничтожение.
Суэггер смотрел на причудливый пистолет, чувствуя его кавалерийскую солидность. Заряжание представляло собой целую проблему, особенно сидя на скачущей лошади: десять патронов, посаженных в обойму, державшую их за донца, следовало поместить в прорези магазина и затем опустить их в пистолет давлением пальца. Вам не захотелось бы делать это перед толпой желающих убить вас дервишей.[129] Суэггер покрутил его, осмотрев со всех сторон и очаровавшись его уродливой красотой, заметив также цифру девять, вырезанную на деревянной рукоятке и обозначавшую калибр.
— Вы ведь не скажете никому об этом пистолете, не так ли? По действующему в Вашингтоне DC закону он определённо нелегальный.
— Со мной ваш секрет в безопасности, — ответил Суэггер.
— Я не возражаю, если вы захотите остаться тут и проглядеть бумаги ради того, что вашей душе угодно. Скажу также, что когда папа умер в 95 м, приходили люди из Агентства и всё проглядывали. Несколько бумаг они забрали и заверили меня в том, что все оставшиеся документы несекретны.
— Вы очень добры, сэр, — ответил Боб, — но не думаю, что это необходимо прямо сейчас. Может быть, если я впоследствии раздобуду побольше сведений и пойму лучше, что я ищу, то загляну к вам снова — если, разумеется, приглашение всё ещё будет действовать.
— В любое время. Как я и сказал, мне доставляет радость поговорить о папе. Он сражался в великой войне в великое время. Мы выиграли, не так ли?
— Говорят, да — согласился Боб.
В своём номере вашингтонского отеля этой же ночью Бобу не пришлось спать, чтобы мысль свалилась в руки. Старик Гарднер сам всё рассказал. Пистолеты. Его пистолет был древнейшей штуковиной из юрского периода полуавтоматической эры двухвековой давности. И всё же он что-то значил для старика, пусть даже не бывшего оперативником, которому «Маузер» мог бы пригодиться сгоряча или обдуманно, безнадёжно устаревший или нет.
Суэггер открыл портативный компьютер, вышел в онлайн и быстро нашёл базовые сведения о С96, подтвердив детали того, что он и так знал. Также Боб узнал происхождение девятки на рукоятке, прочитав, что таким образом в прусской армии во время Первой Мировой Войны бойцам сообщали: эта модификация использует патрон 9мм, а не стандартный маузеровский патрон 7.65мм, который применялся в ранних С96. Вдумчивые немцы заливали вырезанную девятку краской красного цвета, оттого-то пистолеты и получили название «красная девятка», но на пистолете старика Гарднера краска выцвела. Это навело Суэггера на мысль: красный, девять. Четыре синешейки — синий, четыре. Зелёные деревья — зелёный, шесть.
Боб яростно вдумался в неожиданную мысль. Радиокоды? Координаты на карте? Способ запомнить число 946? Или, ээ… 649? Или 469.
Не придя ни к чему, кроме головной боли и чувства отупения, он понял, что тут не его игра и вернулся к своей.
Попытавшись оценить «Красную девятку» на сайте «GunsAmerica», крупнейшем складе старого оружия, он набрел на нечто иное: «Смит-и-Вессон» M&P калибра.38, точно такой же, ради которого Ли Харви проделал весь путь домой сквозь облаву. Он занимал весь экран, и Боб, разглядывая его, узнавал изгиб и баланс блистательного дизайна Смита: точного сочетания округлостей и кривых, в едином оркестре слитых с поразительной эстетичностью как лишь немногие другие револьверы в неожиданный классицизм, проходящий сквозь века.
Насколько же было странным то, что Освальд рискнул всем для того, чтобы вернуться за револьвером, который мог бы быть с ним изначально! Думая об этом до сих пор, Боб так и не расколол этого ореха. Может, Освальд хотел найти Уокера и застрелить и его тоже в качестве последнего своего знака миру, который он оставлял позади? А может, он хотел иметь возможность распорядиться своей жизнью, будучи пойманным?
Однако, единственный человек, чьей жизнью он распорядился, был несчастный Дж. Д. Типпит, который, как и отец Боба, до конца выполнил свой долг и в благодарность за беспокойство поймал пулю.[130]
Дж. Д. Типпит — забытая жертва того кровавого дня. Будучи далласским полицейским, он был снабжён описанием убийцы, которым посчитали Ли Харви и направлен в Оук Клиф, ближе к окраине для патрулирования. Там он заметил идеально подходившего под описание человека, идущего чуть быстрее, чем следовало бы вверх по Десятой улице Оук Клиф. Типпит отследил идущего из своей патрульной машины, затем остановился и окликнул его. Их разговор теперь навсегда потерян. Вроде бы Освальд ответил на заданные вопросы, вышел из патрульной машины и пошёл дальше, но Типпит передумал, снова окликнул его и вышел из машины. Теперь уже бесполезно гадать, почему в то время менее политкорректной полиции он не обошёлся с подозреваемым агрессивнее: не взял на мушку и не надел наручники до того, как разбираться дальше. Но он выбрал более вежливый путь и в результате получил три пули.
Но не вежливость Типпита была подозрительной, думал Суэггер, глядя на силуэт тупоносого револьвера на экране, а резкость убийственного ответа Освальда. Известно было, что этот человек имел склонность к насилию и не боялся быть жестоким по отношению к другим, что доказывали его постоянные скандалы и драки, но в то же время он был болтуном, оратором и спорщиком. Он вполне мог иметь — или думать, что имеет — способности к тому, чтобы разговором и общением выпутаться из чего угодно, мог хотя бы попытаться попробовать. Но когда он был окрикнут второй раз, то даже не попытался применить эти способности, хотя вся его личность и всё его самоощущение строилось на них. Тем не менее он забыл о них и сразу же начал стрелять.
