Но хоть я и неважный писатель, я ещё и великий убийца. Мне не приходилось нажимать на спуск, но на своём бюрократическом пути в разведывательном агентстве я послал на смерть сотни и тысячи: я планировал и одобрял устранения, налёты и штурмы, обязательным побочным продуктом которых являются убийства. Я в течение года руководил «Фениксом»[136] во Вьетнаме, сделавшись лихой фигурой в панаме и шведским пистолетом-пулемётом, висящим подмышкой — хоть мне так и не пришлось стрелять из этой чёртовой штуки, до смерти надоедавшей своей тяжестью. «Феникс» уничтожил порядка пятнадцати тысяч людей, включая некоторых из тех, кто на самом деле был виновен. Я сводил воедино и непосредственно руководил всеми видами военизированных чёрных операций, включавших любой из грехов, известных людям, а потом возвращался и спал в тёплой постели в красивом доме в Джорджтауне или Таншонняте.[137] Вы, наверное, будете правы, презирая меня, но вы и половины всего не знаете.
Также я тот человек, который убил Джона Ф. Кеннеди, тридцать пятого президента той страны, в службах которой я трудился до кровавых мозолей. И здесь я не нажимал на спуск, но я увидел возможность, облёк её в плоть, нашёл необходимые сокрытые таланты для исполнения, завербовал их, обеспечил логистику, отход и отступление безопасными путями и слепил алиби — которые, как выяснилось, так и не понадобились. Более того, я находился в той комнате, в которой нажали на спуск, а затем мой стрелок убрал винтовку и мы покинули это место с тем, чтобы немедленно раствориться во всеобщем безумии горя и скорби. Никто нас не остановил, не спросил ни о чём и мы не вызвали никакого интереса, так что к четырём часам мы снова были в баре «Адольфуса».
Это было, как вы должны знать, идеальным преступлением. Никакие из шести — или всё заняло восемь, а то и десять? — секунд в американской истории не были изучены пристальнее, нежели те, что лежали между первым выстрелом Алека, несчастной мелкой твари, которым он промахнулся и последним выстрелом моего двоюродного брата, которым он попал в цель. Однако же, спустя все эти годы, после всех расследований и предпринятых попыток разобраться, всех теорий, трёх тысяч с чем-то книг, написанными заблуждающимися клоунами никто так и не приблизился к разгадке нашего небольшого, тесного и высокопрофессионального заговора. До сей поры.
Я сижу на веранде. Для своих восьмидесяти трёх лет я в хорошей форме и надеюсь протянуть ещё по крайней мере лет двадцать. Передо мной луг, долина, густые леса и река. Земля моя до самого горизонта и патрулируется охраной. В большом доме позади меня слуги, японская порнозвезда, повар, массажистка (иной раз замещает японку), спортзал, девять спален, банкетная, внутренний бассейн, самый затейливый развлекательный центр на Земле и узел связи, из которого я могу управлять своей империей: в общем — все призы и выгоды долгой, эффективной и продуктивной жизни. Я стою больше, чем несколько мелких государств.
И вот, полвека спустя мой мир тряхнуло. Угроза. Возможность. Шанс открытия, разрушения и может быть даже мести. Это сподвигло меня сесть тут, на солнышке со стопкой жёлтой бумаги и стаканом шариковых ручек «Бик» (хоть я и традиционалист, но не настолько тупой, чтобы настаивать на перьевой ручке) и поведать историю собственной рукой. В любой момент из грядущих дней зазвонит телефон и скажет мне, разрослась ли угроза либо она устранена навсегда. Но, будучи человеком, который обычно заканчивает начатое, вне зависимости от того, каким будет исход разыгрываемой драмы — снова по моим требованиям и инструкциям — я завершу рукопись. Подразумевая, что я не буду прерван пулей, я помещу её в сейф. Возможно, что после моей смерти о ней узнают и она потрясёт основы истории. А может, её бросят в топку, как санки гражданина Кейна.[138]Это находится за пределами моей воли, вследствие чего и не заботит меня. Я лишь знаю, что сейчас я впервые изложу всё. Говори, память.
Хоть я и по природе своей немногословен и не склонен к самокопанию, но я считаю должным произвести беглое описание, проясняющее моё происхождение. Меня зовут Хью Обри Мичем, из хартфордских Мичемов. Мы были стародавней семьёй янки, слесарями и жестянщиками, испокон века ведущими дела на всех фермах, существовавших на суровой земле Коннектикута. Мои предки ловко соображали насчёт долларов и возможности их заработать, лица их были спокойны и строги (как у мужчин, так и у женщин), сами они были немногословны, в роду не было лысых и лишь чёрная метка алкоголизма и меланхолии проявлялась пару раз в поколении. Если принять во внимание всё это как мои черты, то я был более обязан своим формированием трём учителям, о первых двух из которых я слегка расскажу.
Первый — это человек по имени Сэмюэл Кольт. Я был достаточно сообразителен, чтобы иметь такого прапрадедушку, как Сайрус Мичем, известного в качестве одиозного тирана, совершившего один умный поступок в беспросветной жизни в бытность свою владельцем скобяной лавки в Хартфорде. Он поверил в молодого Сэмюэля Кольта и созданную им новомодную крутящуюся штуку под названием «револьвер», вложившись в подъём первого в Коннектикуте завода (самый первый, в Нью-Джерси, потерпел неудачу). Это был отличный карьерный шаг, потому что все мы в качестве дальнейших наследников Мичема имели выгоду от изобретения полковника, имея постоянно пополняемый источник денег, вполне достаточных для того, чтобы заниматься чем хотим вместо того, что нам нужно. Мы учились в лучших школах, у нас были лучшие праздники, мы знали радость больших домов на холмах под вязами и слышали, как деревенщина зовёт наших отцов «сэр». Мы удачным образом превращали геноцид индейцев, уничтожение моро,[139] борьбу с гуннами, сражения с нацистами и Великой восточноазиатской сферой совместного процветания[140] в свою финансовую независимость.
Некоторые из нас погибали в каждой из тех кампаний. Отец же мой был дипломатом, служившим по линии Госдепартамента в Париже перед войной, с 1931го по 1937й год, где я и вырос, впитав язык легко и полностью. Также он работал на более титулованную структуру, как и все разведывательные агентства — практически абсолютно бесполезную, называвшуюся «Управление стратегических служб»[141] и в действительности бывшую в тридцатые годы краснее Москвы, а затем снова вернулся в Вашингтон для продолжения карьеры добропорядочного джентльмена. Благодарю вас, полковник Кольт, за то, что вы обеспечили всё это для нас.
Тут мне следует сделать сноску относительно языка, который я впитал «легко и полностью». Это не был французский, хотя по-французски я говорю. Это был русский. Моя няня, Наташа, была белоэмигранткой — княгиней, не меньше. Утончённая и культурная леди, она вращалась в высших белых кругах, поскольку Париж перед войной был белой русской Москвой — там было наибольшее количество эмигрантов, нежели где-либо в мире. Они были блистательными людьми, пусть и обманутыми — безупречно культурными, экстравагантно космополитичными, очаровательными, утончёнными и отважными, с высочайшим прирождённым интеллектом вкупе с гениальностью, неутомимыми как на войне, так и в литературе. Из них произошёл не только великий Набоков, но и Достоевский и Толстой. Я даже был, будучи маленьким ребёнком, на званом вечере в присутствии самого Набокова, хотя и не помню ничего об этом. Так что русский с налётом аристократичности стал моим первым языком в то время как мои родители были слишком заняты, творя парижскую сцену и занимаясь чем угодно но не мною, за что я благодарю их: уроки Наташи были гораздо более значимыми и запоминающимися, нежели что угодно, чему меня могли бы научить они. Этим и объясняется многое из того, что последует дальше.
Моего второго учителя звали Клинт Брукс из Йеля, где я совершенствовался в американской литературе, намереваясь потом уехать в Париж и работать там вместе со знакомыми из Гарварда в предприятии, которое они там начали и которое чертовски манило меня, «Парижское ревю». У доктора Брукса были свои проблемы, о которых я умолчу, но он был основателем и главным служителем дисциплины начала пятидесятых, называющейся неокритицизмом. Неокритицизм со спартанской жёсткостью гласил, что текст был всем. Не имеет значения, что вы прочитали об авторе в «Таймсе» или «Лайфе», на какой кинозвезде он женился, драл ли его отец по заднице и не занижала ли первая жена размер его члена. Более того, даже он сам ничего не значил. Имел значение только текст, и его следовало изучать пристально, в лабораторных условиях и безотносительно личности, психологии, магии вуду или чего бы то ни было ещё. Только в таком случае его послание, его значение, его место во вселенной — если таковое есть— покажется наружу. Мне нравилась дисциплинированность такого подхода, его рвение и ощущение честности. Я полагал, что следует применять такой подход к жизни и мне думается, что в какой-то мере у меня это получилось.
