КГБ: Мистер Освальд, пожалуйста, соберитесь, не надо…»
Тут он достал оружие и принялся им размахивать, затем что-то в нём сломалось и он расплакался на столе у мистера Шишки, а вся его затея закончилась в водосточной канаве Мехико. А чего он ещё ожидал? Как далеко заходило его самомнение? Он не понимал, что в первую очередь все окружающие замечают прущую из него трагичную никчёмность и не имел представления о том, какая пропасть лежит между его идеальным образом самого себя, каким он себя представлял и каким хотел быть и жалким, ограниченным, тщетным идиотом, которого он моментально совал под нос окружающим. Он был полным дерьмом.
Чем хуже он был — тем лучше было для меня. Не требовалось быть гением, чтобы углядеть возможность впутать его во всё что угодно, а уж такой-то план был определённо в моих силах. Всё было отлично продумано и не нуждалось в пересмотре, а лишь в небольшом приготовлении — простом, всё равно что конфетку ребёнку дать.
Чтобы окончательно определиться с намерениями, я применил неокритический подход к моему плану, хорошо потрудившись над отсечением личности, мнений, незначительных фактов и случайных чувств от принятия решения и полностью сконцентрировавшись на «тексте», которым был Освальд, чтобы понять его динамику и размеры безотносительно итогов, надежд или прошлых унижений и вообще всего, что сформировало такое извращённое создание как он. Пусть это и прозвучит самолюбиво, но я ощущал себя как великий белый охотник со множеством бивней на стенах охотничьего домика в погоне за синицей. Для подобного сафари я имел непристойный перевес, так что я даже поручился самому себе в том, что хоть я и буду использовать Освальда несмотря на испытываемое к нему отвращение и презрение, но в то же время предприму все меры к распознанию в нём глубоко скрытой человеческой природы, попробую понять, какие силы могли так покоробить его и попытаюсь дотянуться до его души, коснуться её жестом самого человечного и неподдельного чувства, который только будет возможен и уместен в контексте готовящейся манипуляции и воспоследующего предательства (если до этого дойдёт).
Были дела, которые следовало сделать. Во-первых, мне следовало слепить вымышленную операцию и кодовое название, под которые я получил бы чёрное финансирование моей скоротечно придуманной операции «Освальд-Уокер», и подсунуть её Корду. Конечно же, у меня было достаточно денег дяди Кольта и дядей Винчестера, Смита, Вессона и Ремингтона, не говоря о «Дюпоне»,[164] пяти марках «Дженерал моторс» и в целом кассе всей индустрии, составлявших моё портфолио чтобы оплатить деловые расходы самостоятельно. Однако же, в том случае если дело каким-либо образом вернётся ко мне, любой следователь первым делом залезет в финансы и узнает, что я потратил сотню тысяч своих собственных долларов на таинственный проект в ноябре 1963 года. Так что мне было куда проще стянуть денег у Агентства, нежели у самого себя, да и расходы будут навечно защищены полномочиями Агентства держать всё в секрете (до этого дня, спустя полвека так ничего и не вскрылось!) Поколения офицеров-организаторов наслаждались такой привилегией, и если порочные пользовались ею к своей выгоде, то чистосердечные работали с надеждой на то, что помогают победить в войне. Я считал, что трудностей не возникнет: мой высокий статус в Тайных службах, которому я был обязан недавнему свержению мистера Дьема сразу с двух постов: президента Республики Южный Вьетнам и жителя планеты Земля, что расценивалось как победа нашей стороны и брало свои истоки в секретном докладе за моим авторством, озаглавленным «Интересы США в Республике Южный Вьетнам: инвестиции в будущее», сделавшим меня звездой Агентства далеко за пределами моей фракции (более об этом позже).
Во-вторых, мне следовало обезопасить главную папку Освальда с распечатками, поскольку сейчас любой третьеразрядный агентишка мог туда влезть и обо всём разболтать.
Принеся извинения всем вам, читающим этот отчёт и не имеющим вкуса ко вдумчивому разъяснению, а предпочитающим беглый рассказ, я всё же не буду подгонять события без полной уверенности перед самим собой, что я изложил все проясняющие детали, пусть даже они и потребуются одному читателю из сотни.
Свою выдуманную операцию я назвал «Павлин» и без заминки получил одобрение Корда, получив бюджет в сто тысяч долларов в «Банке Нью-Йорка», настолько тщательно прикрытом бухгалтерскими штучками, что лишь несколько человек (никто из которых не работал на правительство) могли бы разобраться. Сутью «Павлина», по моим словам, был поиск молодых выпускников Гарварда, Йеля, Принстона, Стэнфорда, Брауна и университета Чикаго, имевших писательские таланты и стремящихся публиковаться в «Нью-Йорк таймс», «Вашингтон Пост» или его недавнем приобретении, «Ньюсуик» (чтобы вы поняли, насколько тесным и уютным был мир в те дни, я скажу, что сестра жены Корда была замужем за видным персонажем в «Ньюсуик») с тем, чтобы помогать им делать карьеру, сливая секретную информацию, но не платя денег (деньги их оскорбят), ускоряя тем самым их рост и обязывая их нам, хоть они никогда и не узнали бы, кем были «мы». Название «Павлин» взялось от свойственного этой птице тщеславия, поскольку я считал подобных дураков легкоуправляемыми вследствие своей самодовольной натуры. Мне следовало ежемесячно давать отчёт Корду, какие знакомства я накопал в дебрях академической науки, что я предлагал им и чего от них можно было ожидать. Лучше всего в этом деле была неосязаемость: никто из журналистов не понимал, что им манипулируют и не мог поднять шум, и никто не смог бы связать конкретные статьи с ЦРУ, сказав «да, это от нас» или «нет, это не наше». Таким было старое Агентство, работавшее на доверии, а я был только счастлив предать его в поисках большего вознаграждения.
Не возникло сложностей и с завладением бумагами относительно Освальда. Запомнив номер исходной папки, написанный на папке с распечатками, я пошёл в архив, выбрав особенно многолюдное время — половину одиннадцатого понедельника, когда все служащие будут заняты молодняком, требующим папки насчёт всяких и разных сценариев вторжения в Италию или ядерного взрыва над Москвой. Как я и ожидал, в архиве был хаос и сумятица, причём и без того перегруженных девчонок, считавших себя слишком умными для своей работы, вдвойне раздражала глава архива миссис Ренигер, одна из тех тёток с настроением непрекращающихся месячных. Все зашивались, так что я отвёл в сторону Лиз Джеффрис, дочь старшей сестры Пегги, приходившуюся мне племянницей по жене и сказал:
— Лиз, Корд рвёт и мечет, мне срочно нужно.
— О, Хью, — ответила замотанная красотка, которую напряжение делало ещё милее, нежели обычно, — мы и так выбиваемся.
— Лиз, мне хвост прищемили.
Она знала, кому была обязана работой и притягательной возможностью выйти замуж за шпиона, что было куда как притягательнее дипломата или законодателя, так что она сказала:
— Ладно, систему ты знаешь, так что крадись туда и ищи сам, только Ренигер на глаза не попадись.
— Спасибо, милая, — сказал я и поцеловал её в щёку. Она была всего на несколько лет младше меня, но смотрелась ребёнком из другого поколения. Между нами такое было обычным делом, так что брови вверх не поехали. Скользнув в нужный проход, я прижался к полке, чтобы пропустить молодую особу с внушительным бюстом и постаравшись не прижаться к её сиськам, чтобы она не запомнила меня, затем нашёл искомую папку, открыл её (папки контролировались системой централизованных замков, которые старая сука Ренигер, работавшая ещё в лондонском УСС, открывала каждое утро в девять и закрывала каждый вечер в пять), достал папку Освальда и ту, что я запрашивал, спрятав освальдовскую внутрь запрашиваемой, после чего бросил свою бумажку с запросом папки в ящик для записей.
Той же ночью я развил контакт с ЛХО. Не буду утруждать читателей тонкостями описания одного из самых исследованных людей в мире, так как подробности будут скучнейшим образом повторяться. Хаотичное детство, ранняя смерть отца, подавляющая его мать со странностями на грани безумия, которую звали Маргеритой— таскавшая семью по всей Америке в попытках осесть где-то, дважды побывавшая замужем и оба раза разводившаяся, тянувшая Ли и ещё двух его братьев из школы в школу, из штата в штат, из нищеты к процветанию и обратно зачастую в течение года. Неудивительно, что он свихнулся, постоянно будучи новичком.
В Нью-Йорке его нарастающие отклонения были замечены внимательной сотрудницей социальных служб, написавшей документ, пронзительнее которого не было — хоть она и не знала, что впоследствии с ней посоревнуются три тысячи соперников, никто из которых её не превзойдёт — оказавшись единственным в мире человеком, которого взволновала его судьба. Её потрясла нарцисстичность матери, Маргериты и беспорядочные блуждания в качестве стиля жизни, что по её мнению не шло на пользу мальчику, которого следовало поместить под опёку. Среди того безумного цирка, каким была жизнь Ли Харви Освальда— а я могу говорить об этом как его вербовщик, предатель и косвенный убийца — смелая женщина в одиночку выполнила работу, которой мы, американцы, вправе гордиться. К несчастью для ЛХО И ДФК, никто её не послушал, и Маргерита выдернула сына из доброжелательных рук, увезя то ли в Техас, то ли в Новый Орлеан, не дожидаясь пока власти что-то предпримут.
