В руке у нее был портфель, но она отпустила его, едва Родыгин, в прыжке догнав ее, схватился за ручку, и юркнула в дверь. Он почувствовал себя мальчишкой, которому достался хвост улизнувшей ящерицы. Швырнув портфель на стол, Родыгин бросился за ней, коридор надвинулся гамом, толкотней, ребячьи лица проносились мимо, как лампочки в тоннеле. Он бежал, чтобы вернуть Векшиной туфельку, а она уже нырнула в тамбур, вылетела на крыльцо.
Даже здесь, под крышей, воздух был пропитан колючей моросью, внизу пенились ручьи, лягушками плюхались в траншею подмытые комья глины. Векшина слышала за собой шум погони, подковки тяжелых мужских ботинок гремели по кафелю.
В тамбуре от Родыгина шарахнулись курильщики, в углу тоненький голосок сказал:
– Вода кончилась.
Это был тот мальчик, что пошел за водой для Векшиной.
– Кипяченая, – пояснил он. – В бачке.
Родыгин шагнул сквозь него и замер в дверном проеме.
Векшина стояла в трех шагах, на краю верхней ступеньки. Казалось, она добежала до края нависающей над морем прибрежной скалы и готова кинуться в воду, лишь бы не достаться тому, кто ее преследует. Дождь сек запрокинутое в бесконечном отчаянии личико.
– На, возьми, – шепотом, чтобы не спугнуть ее, проговорил Родыгин, вытягивая перед собой руку с туфелькой на ладони.
Векшина обернулась, он компанейски подмигнул ей. Она с ужасом посмотрела на его перекосившееся лицо с жутко зажмуренным глазом и метнулась вниз.
Родыгин прыгнул за ней, холодные струи потекли за ворот. С разбега перемахнул траншею, едва не съехав на дно по осклизлой глине, выскочил на газон, и ознобом охватило предчувствие непоправимого – на светофоре горел красный свет, а Векшина со всех ног приближалась к проезжей части. Перед ней, разбрызгивая лужи, сплошным потоком неслись автомобили.
С другой стороны улицы, прячась под навесом киоска, Надежда Степановна увидела ее и с воплем «Стой! Стой!» помчалась навстречу. Туфли, чулки, легкий плащ, а под ним платье на спине и на плечах вымокли мгновенно, лишь у поясницы сохранялся тонкий слой тепла. Горная река бурлила, свиваясь в косички вдоль кромки тротуара. Надежда Степановна ступила на мостовую, вокруг завизжали тормоза, время исчезло, было такое чувство, будто она всю жизнь бежит под этим дождем.
Внезапно сбоку ее что-то сильно ударило, заструился перед глазами необычайно яркий, но теплый и мягкий свет, и уже в шуме листвы, а не дождя, выплыл из тумана знакомый двухэтажный дом со стеклянными горбами на крыше. Хризантемы растут как раз над ее комнатой, которую она сейчас видела так ясно и с такими подробностями, словно прожила в ней много лет. Узкая кровать, застланная розовым или бежевым, как в поездах, покрывалом, столик с кружевной салфеткой, к стене веером прикноплены присланные бывшими учениками поздравительные открытки с розочками и медвежатами. Колокольчик зовет на ужин. Хлопают двери соседних комнат, слышатся неспешные шаги, тихий смех. Она втыкает несколько шпилек в узел седых волос на затылке и спускается в столовую по деревянной лестнице с добела выскобленными ступенями. Ужин – это радость встречи. Тепло от овсяной каши на деревенском молоке, от горячего чая с вареньем, но еще и от того, что все разговоры здесь – о детях, каждый вечер о детях, всегда о них, как в учительской настоящей школы, где до сих пор так и не довелось поработать. Обитель праведников, островок уюта и любви, райский уголок, расширенный садом, что покойно и радостно плещется за окном.
– Куда лезешь, дура! Жить надоело? – орал мужик в кожаной кепке, выскочив из своих «жигулей».
Надежда Степановна стояла, нагнувшись вперед, упершись обеими руками в радиатор, но при этом ухитрилась не выпустить оба кулька с черемухой. Каким-то чудом ягоды остались в кульках, лишь десяток черных шариков скатился по капоту на асфальт.
Прихрамывая, Надежда Степановна двинулась дальше через улицу. Векшина куда-то исчезла, дождь лил, не ослабевая. Казалось, город из бездны вод медленно восходит к небу. Было ощущение полета, но пропало, едва где-то совсем близко, отталкивая землю вниз, снова погружая ее в пучину, ударила молния.
Надежда Степановна ступила на спасительный тротуар, а Родыгин бежал по газону, когда всё вокруг озарилось белым, короткое страшное шипение пронизало воздух, пахнуло кислым, пар повалил от травы, но ничего этого он уже не видел и не слышал.
Еще раньше что-то тяжело и беззвучно прошло сквозь него и вонзилось в дрогнувшую землю, выбивая ее из-под ног.
Оглянувшись, Векшина успела заметить, как Родыгин, выхваченный из пелены дождя ослепительно белой вспышкой, всплеснул руками и рухнул на траву, по которой шмыгнули огненные язычки. Их быстро прибило дождем, они погасли, сердито шипя, но один язычок продержался дольше других. Он подобрался к Родыгину, затанцевал, закланялся и вдруг превратился в того человечка, который пять минут назад сидел у Векшиной в горле и дрыгал ножкой. Она его узнала, и он это понял, потому что сразу засуетился, побежал прочь, скрылся под кустами акации.
8– Его убило! – закричал Филимонов, отшатываясь от окна.
Котова испугалась.
– Кого?
Филимонов не отвечал. Он трясся от ужаса и раскаяния и в окно не смотрел, страшась увидеть обугленный труп своей жертвы.
Котова подошла к окну – посмотреть, что его так напугало, и тут же помчалась к телефону вызывать скорую помощь.
Из последних сил гром рокотнул над «Гастрономом», над школой и покатился дальше, к трубе, похожей на минарет Калян.
Надежда Степановна доковыляла до газона, в центре которого, как кострище, чернело неровное пятно выжженной травы, подернутое тающим облачком пара. Какой-то мужчина лежал на границе черного и зеленого, над ним стояла насквозь мокрая Векшина. Она уже успела найти в траве свое сокровище и обтереть его подолом. Стеклянная туфелька была зажата в ее кулачке острым носком вниз, как кинжал.
– Его убило молнией, – сообщила Векшина с таким нечеловеческим спокойствием, что Надежде Степановне стало страшно.
Дождь помельчал, тучи раздвинулись, их края посветлели, и заиграла радуга. Прямо перед собой Родыгин увидел ее крутой, трепещущий, семицветный мост. Радуга начиналась где-то за спиной, а другим концом упиралась точно в траншею. Это означало, что там зарыт горшок с золотом. «Копают в правильном месте», – подумал Родыгин.
Дома и кусты акации крутились вокруг него со скоростью семьдесят восемь оборотов в минуту. Он сразу узнал эту привычную скорость старых патефонных пластинок, на смену которым давно пришли долгоиграющие, рассчитанные на тридцать три оборота. Постепенно кружение замедлилось, раздался щелчок тумблера: стоп!
Он сел. Из радужного тумана проступило лицо Векшиной.
– Возьми, – сказал Родыгин и протянул ей пустую ладонь.
Отпрянув, Векшина бросилась к Надежде Степановне, обняла ее, влипла ей в живот всем своим тощеньким дрожащим тельцем. На вопросы о том, что случилось, где ее пальто, она не отвечала, лишь прижималась всё крепче. Висевший у нее на шее ключик врезался в бедро. Поверх пахнущей грибами детской головенки Надежда Степановна увидела, как сидевший на газоне мужчина встал, пьяно пошатываясь, и направляется к ним.
Она узнала Родыгина, ахнула:
– Господи! Что с вами?
– Меня, кажется, контузило. Молнией.
В следующий момент на них вынесло Котову, кричавшую, что сейчас приедут, она вызвала, спецбригада уже в пути, пусть кто-нибудь выйдет на угол, покажет дорогу.
– Не нужно, – остановил ее Родыгин.
Подошел Владимир Львович. За ним бежали ребята, впереди всех – Филимонов. Рот его был открыт в беззвучном вопле.
Когда он добежал, Векшина отпихнула его локтем. Она ни с кем не хотела делить Надежду Степановну.
– Ой, Надежда Степановна! – вдохновенно кляузничала соседка Векшиной. – Он нам такое говорил, вы не поверите! Рассказывал, как детям ноги отрезают и что всех будут сажать в тюрьму. Вместе с женами.
– Подожди, подожди. Кого будут сажать?
– Всех, которые это… Ну, как папа у Векшиной. И гонять пешком по тридцать километров.
– Тоже с женами?
– Нет, с милиционерами на мотоциклах.
– Так в Турции наказывают пьяных водителей, – объяснил Родыгин. – А с женами, это в Сингапуре.
– Он еще страшнее говорил, да! – звенел в проясневшем воздухе хитрый детский голосок. – Что за границей им сразу голову отрубают.
– Вжик, вжик, – подтвердил кто-то из ребят, – и уноси готовенького.
– Филимонова! – уточнил другой.
– Потому что у него плохой глазомер, – дополнил третий. – Такие долго не живут.
– Поэтому, – с женской проницательностью подвела итог не по годам взрослая Вера, – его и тошнило.
Надежда Степановна вопросительно взглянула на Родыгина.
Тот молчал.
– А что у вас в кульках? – спросил Филимонов.
Лишь теперь Надежда Степановна вспомнила про черемуху. Ягоды еле держались в раскисшей газете.
