Тот молчал.
– А что у вас в кульках? – спросил Филимонов.
Лишь теперь Надежда Степановна вспомнила про черемуху. Ягоды еле держались в раскисшей газете.
– Это черемуха. Ешьте, ребята!
Когда все столпились вокруг нее, послышался высокий прерывистый сигнал скорой помощи, белый уазик на бешеной скорости вылетел из-за угла, прошел под красным светом, притормозил, преодолел бровку тротуара и, переваливаясь, выехал на газон. Из задних дверей выпрыгнули двое мужчин, из кабины – женщина, все в белых халатах. Котова указала им пальцем на Родыгина.
– Вот он!
– Всё нормально, – сказал Родыгин, коротко доложив, как было дело.
Один из врачей присел, провел ладонью по пепелищу, долго рассматривал почерневшие пальцы, затем ополоснул их в луже, похлопал Родыгина по плечу и залез обратно в машину. Спецбригада уехала, Котова ушла, Родыгин издали смотрел, как Надежда Степановна из рук кормит черемухой свою галдящую стаю.
Филимонов хватал горстями, Векшина клевала по ягодке. Владимир Львович, до этого стоявший в стороне, присоединился к их пиршеству.
– Помните чучело того крокодила в музее? – спросил он у Надежды Степановны.
– Помню, – приятно удивилась она тому, что в один день на них нахлынули одни и те же воспоминания.
Владимир Львович указал глазами на Родыгина.
– По-моему, очень похож.
– Чем?
– Тоже экспонат… Ничего, скоро их власть кончится.
Надежда Степановна смолчала, а Родыгин не услышал. В это время к нему сунулся мальчик, всё знающий про хлебное дерево.
– Вы обещали после урока ответить на мой вопрос, – напомнил он.
– Отстань, – сказал Родыгин.
Болела голова, ныло ушибленное плечо, ступни покалывало, словно сквозь микропоровые подметки с подковками в них стреляло растворенное в почве небесное электричество. При этом он не мог отделаться от чувства, что никакой молнии не было, а пепельно-черное пятно под ногами выжжено жаром его души, непонятой, оболганной, запертой в старом зябнущем теле.
– Идите к нам, – пригласила Надежда Степановна.
Родыгин пожал плечами и остался на месте.
Она позвала еще раз, лишь тогда он подошел, взял из протянутого кулька несколько ягод. Забытый терпкий вкус растекся по нёбу, слезами встал в горле.
– Вы нам всё очень интересно рассказывали, – сказал веселый мальчик, большую часть беседы просидевший под столом, и с пулеметным звуком выплюнул косточки.
Они ели черемуху, пока всю не съели. Губы, зубы и языки у них стали черные. Потом все пошли в буфет пить горячий чай.
Собрались вчетвером: Рогов, жена Рогова, Галькевич и Пол Драйден, их ровесник, но уже профессор одного из университетов Ivy League. С утра его повезли в Ново-Иерусалимский монастырь, там пробежались по музею, потом Пол Драйден с женой Рогова гуляли по крепостной стене, а Рогов с Галькевичем остались внизу, ходили туда-сюда вдоль аркад с заросшими пожухлой сентябрьской травой пушечными бойницами, из которых никто никогда не стрелял, и продолжали выяснять, кто как относится к патриарху Никону, построившему этот монастырь. Еврей Галькевич недавно крестился и теперь утверждал, что Никон своими реформами оторвал церковь от глубинных основ народной жизни. Некрещеный Рогов патриарха защищал. Сцепились они еще в электричке. Каждый хотел обозначить перед Полом Драйденом свою общественную позицию, не унижаясь при этом до пошлого спора о политике. У них в компании было заведено, что первый, кто произнесет в разговоре имя Ельцина, должен выложить рубль, Сталин и Троцкий шли по полтиннику.
Наконец Пол Драйден с женой Рогова слезли со стены, и Галькевич повел всех к протекавшей за монастырем речушке, которую Никон, воздвигая здесь новый Иерусалим, переименовал в Иордан. На берегу сидели две старушки в комбинациях, застиранных до последней смертельной линялости. Было начало сентября, тепло, но купаться холодно, и они, видимо, лишь помыли ноги да еще набрали в банки иорданской воды.
Рогов раздеваться не пожелал, а Галькевич счел своим долгом войти в святую реку. Уже в плавках, обернувшись на покрытый строительными лесами купол реставрируемого собора, он перекрестился, мужественно залез в воду, стал плавать вдоль берега и окунаться с головой. Старушки смотрели на него с одобрением, одна попросила зачерпнуть банкой на середине, где чище. Галькевич радостно кинулся исполнять ее просьбу. Он счастлив был разделить с этими женщинами их наивную древнюю веру в целебность здешней воды. Течением несло ниточки водорослей, пришлось несколько раз черпать и выливать, черпать и выливать, добиваясь предельной чистоты.
Жена Рогова тоже разделась, но Рогову теперь не доставляло удовольствия видеть ее в купальнике, не как раньше, когда он зазывал на пляж приятелей, чтобы оценили, какая фигура у его жены. Она по-кошачьи попробовала ногой воду и села рядом с мужем на его куртке, сложив свой край вдвое, чтобы не застудиться на осенней земле. Пол Драйден спросил у нее, очень ли холодная вода. Она томно сказала, что ей сегодня купаться нельзя, хотя Рогов точно знал, что можно – ее дни должны были начаться не раньше вторника. Почему она так сказала, разбираться не хотелось, но тут был, вероятно, какой-то вызов ему, Рогову. Когда-то жена пыталась прибрать его к рукам, а сейчас он сам держал ее в кулаке, как бабочку, с каждым годом зажимая всё крепче, чтобы зря не трепыхалась, не сбивала пыльцу с крылышек.
Пол Драйден подумал, что этот Иордан нравится ему не меньше, чем настоящий, который он видел в настоящем Иерусалиме, но и не больше. Он окунулся, переоделся в кустах, пихнул мокрые трусы в сумку и натянул джинсы на голое тело, как хиппи. Причесываясь, умиротворенно смотрел на чуть тронутые желтизной деревья, на белые стены и башни монастыря, тонущие в бледном северном небе ранней осени. Рядом на одной ноге скакал Галькевич, вытряхивая воду из ушей, и вяло доругивался с Роговым насчет Никона. Полу Драйдену было наплевать на их общественные позиции, а сам предмет спора интересовал постольку, поскольку мог подвести разговор к героям его собственных штудий – Петру Великому, Карлу XII и, главное, царевичу Алексею. Он считал, что на несчастного царевича, умершего под пытками, презираемого современниками и потомками, давно пора взглянуть по-иному. Проведенные в венском архиве два летних месяца давали серьезные основания для критики прежних, устаревших и легковесных концепций.
После купания отправились на станцию, опять сели в электричку и поехали к Роговым. Теща Рогова, дежурившая дома при четырехлетнем внуке, тут же попрощалась и ушла, не желая лишний раз ссориться с зятем и огорчать дочь, но Рогов, разумеется, не оценил ее деликатность. Он шумно радовался уходу тещи, которая сослалась на якобы имевшиеся у нее неотложные дела. Жена вынуждена была объяснить ему, что на самом деле никаких дел нет, есть врожденное чувство такта.
Пока мужчины курили на балконе, она резала в кухне помидоры для салата и беседовала с сыном на животрепещущую тему – о детском садике, куда ему вскоре предстояло пойти. Сегодня они с бабушкой были там на рекогносцировке, осмотрели столовую, спальню, туалет и качели на площадке. Жена Рогова спрашивала сына, всё ли он понял о своей будущей жизни. Сын уныло отвечал, что всё. А видел он, что дети там сами одеваются и раздеваются? Да, он видел. И сами застегивают пуговицы, он понял?
– Я только одно не могу понять, – сказал сын и замолчал, потому что в кухню вошел Пол Драйден, попросил повесить где-нибудь его купальные трусы, чтобы просохли.
Жена Рогова закинула их на веревку и спросила:
– Что ты не понял?
– Вот когда в садике на третье бывает компот из сухофруктов, – сказал сын, – куда дети выбрасывают косточки?
Лицо его было серьезно, всё остальное он понял. Она почувствовала, как к глазам подступают слезы, и задохнулась от ненависти к Рогову, который требовал отдать ребенка в садик. Тот, видите ли, мешает ему работать дома!
Она встала перед сыном на колени и сказала:
– Прости меня, малыш!
Он удивился. Неужели она тоже не знает, куда нужно выбрасывать эти косточки?
– Спроси у отца, – посоветовала она, – отец всё знает.
Сын ошарашенно сполз с табуретки и поплелся в комнату, где Пол Драйден, подбираясь к царевичу Алексею, уже вывел разговор на Карла XII.
Он был женат на американке шведского происхождения, но из финских шведов, поэтому кроме основных европейских языков, включая, естественно, русский, выучил шведский, чтобы общаться с родственниками жены, и немного финский, чтобы при случае поговорить с соседями родственников, тогда как Рогов с Галькевичем едва могли читать по-английски. Оба никогда не бывали за границей, а Пол Драйден в Стокгольме изучал донесения шведских послов Карлу XII и пришел к выводу, что, начиная войну с Петром, король ставил целью вестернизацию России.
Галькевич сказал:
