— Ты женщина, собирающаяся уйти в декрет! Разве ты не знаешь, что ребенок рано или поздно начинает проявлять интерес к тому, кто внес внушительный вклад в его появление на этот свет?
— И что с того?
— Что тебе мать рассказывала об отце?
— Что он был летчиком-испытателем, который погиб при исполнении служебного долга, когда мне было три года.
— Банальная байка, — он фыркнул для убедительности.
— Никогда об этом не задумывалась.
— Ты хоть знаешь, сколько людей живут с уверенностью, что они дети погибших летчиков-испытателей? У нас в стране никогда столько летчиков не гибло.
— Ну и что тут особенного? Конечно, я не думаю, что мой отец был летчиком. В какой-то момент я поняла, что это неправда, но не стану же я доставать мать расспросами, если она не хочет рассказывать. Ну, согрешила в молодости. Кому от этого плохо? Не мне же, в конце концов. Не хочет она говорить правду, и не нужно. И вообще, ты же ее знаешь. Все равно все сведется к рассказам о Генрихе VIII!
— А тебе не кажется, что за банальной историей о летчике-испытателе скрывается какая-то тайна? — Он опять сморщил лоб и уставился на меня пронзительным взглядом.
— Ну… — У меня перехватило дыхание, уж сама не знаю почему, — …я только что сказала, что кажется. Тайны бывают разные. Моя мать всегда пыталась быть пуританкой. Так что для нее нет ничего страшнее, чем признать, что когда-то она ею не была.
— Но ты все-таки спроси, — он поставил бокал и поднялся.
— Сам спроси, если хочешь…
Лола изменился. И в этой мысли я сегодня утвердилась. Никогда его не несло так далеко. Нельзя было назвать его дураком. В конце концов, он мой ближайший друг. Но при всем уважении к нему я ни разу не смогла назвать его умным, не кривя при этом душой. Обычно, размышляя о Лоле, я признавала его недалеким, но ужасно милым. Однако сегодня он не был ни тем, ни другим. Во-первых, его взгляд наполнился странным потаенным знанием. Словно ему доподлинно была известна тайна нашей семьи. И тайну эту он так прочно связал с чертовыми гантелью и утюгом, что теперь я косилась на эту валявшуюся в углу кухни рухлядь с опаской. Во-вторых, Лола никогда… подчеркиваю два раза, никогда, не заводил разговоры о моей семье. Ему было достаточно меня, какая уж я есть. Он готов был часами прохаживаться насчет моих прически, макияжа, гардероба, стиля поведения и тому подобного. Но я не помню, чтобы мы с ним ввязывались в разговор о моей матери и моем рождении. Скажете, все меняется? Черта с два! Лола не тот человек, который меняется. Если он был способен завести разговор о недостаточно респектабельном виде моих туфель, когда я собиралась на похороны любимой бабушки, то о чем тут говорить?! Лола всегда заводил только тот разговор, который был интересен ему. А это значит, что Лолу интересует мой неизвестный отец. И чтобы это понять, не надо ходить к гадалке.
* * *
Как-то так вдруг повелось, что утро в последнее время выдавалось ничем не лучше предшествовавшего ему вечера. В это утро меня разбудил телефонный звонок.
— Добрый день, — приветствовал меня незнакомый баритон.
— Не уверена, — я хмуро покосилась на будильник. Ха! День! Восемь пятнадцать! Я могла бы видеть сны еще полчаса!
— Вы, верно, удивлены столь раннему звонку? — прощелкало в трубке.
— Несказанно!
— Пожалуй, представлюсь.
— Будьте так любезны.
— Свиридов Николай Павлович. Старший следователь МВД.
— Вы, с Петровки, думаете, что вам все позволено?
— Нет. Я совсем так не думаю, Амалия Федоровна.
— Тогда, я надеюсь, вы не обидитесь, если я отправлю вас в долгое путешествие с эротическими ощущениями.
— Это куда же?
Тут я подумала, что грубо посылать старшего следователя на три буквы, а потому смягчила ответ:
— В задницу.
Его ответ я слышать не хотела, а потому повесила трубку. И телефон отключила. Потом погрузилась в тягостные раздумья. Вообще-то я редко посылаю следователей с Петровки. Собственно говоря, сегодня был мой первый опыт. С другой стороны, последствия представлялись мне не такими уж ужасными. Если меня привлекут за подобный акт, то вполне возможно (послав еще пару раз кого-нибудь из органов), я могу рассчитывать на подписку о невыезде. Я улыбнулась, послала прощальный поцелуй далекому итальянскому заказчику и снова погрузилась в волны сладостного Морфея.
Проснулась я с ощущением тревоги. Я не понимала, отчего у меня так муторно на душе. И решила позвонить матери. Только я включила аппарат, как раздался звонок.
— Если ты думаешь, что можно бросить трубку и забыть про мать, то сильно ошибаешься!
Ну, разумеется! Кто еще может вселить в меня бодрый дух, как ни моя дражайшая маман.
— Мама, мне нужно с тобой серьезно поговорить.
— Всякий раз, как я отпускаю тебя из-под надзора, с тобой случается нечто такое, о чем тебе потом нужно со мной серьезно поговорить. Ты с детства имела склонность влипать во всякие неприятности. И кто тебя надоумил жить одной!
«Ага! — подумала я. — Если я когда-нибудь решусь на самоубийство, я тут же перееду к моей родительнице».
— И во что ты опять вляпалась?
— Мам, это не телефонный разговор. Ты будешь сегодня вечером дома?
— Интересно знать, за кого ты меня принимаешь?! Где женщина моих лет может проводить вечера, кроме дома?
— Ну, в театре, например…
— Ха! У меня не жизнь, а сплошной театр. Мне только недостает платить деньги, чтобы поглазеть на чужие трагедии! Ты хоть знаешь, что задумал этот подлец?!
— Ну, откуда мне знать…
— Правильно! Это потому, что тебе и дела нет до того, что со мной происходит. Плевать тебе на родную мать!
— Ты же знаешь, что это не так, — я показательно вздохнула.
— Черта с два! Николаев нанес мне сокрушительный удар.
— Господи, как он посмел!
— Вот и я о том же! Знаешь, что придумал этот подлец? Теперь он ходит по квартирам нашего дома и собирает подписи в пользу своего мерзкого забора. И знаешь его аргументы? Говорит, что машины из его двора не будут заезжать на детскую площадку нашего двора, если только он поставит свой забор. Каково, а?
— Ну… я не знаю. Может, оно так и будет?
— И ты туда же! Как ты не понимаешь, что у нашего двора вообще никакой площадки не будет, потому что его мерзкий забор отберет у нас как раз участок под детскую площадку.
— Мам, ты так переживаешь за этот забор, будто бы именно твоим детям негде будет гулять.
— Ты мыслишь так же узко, как и жильцы нашего дома. У большинства нет маленьких детей, а те, у кого есть, предпочитают гулять с ними в соседнем парке.
— Тогда кому помешает забор Николаева?
— А, что с тобой говорить!
— Точно, — с готовностью согласилась я. — Можно зайти вечером?
— Тетя Агата будет счастлива.
— И на том спасибо.
— Она спрашивает, что тебе приготовить?
— Как всегда, омары в вине. Ты же знаешь мои вкусы.
— Дошутишься когда-нибудь.
Честно говоря, мне было не до шуток. Положив трубку, я задумалась над тем, что все-таки нехорошо посылать следователя с Петровки черт знает куда. Милиция в моей ситуации может еще пригодиться. Учитывая, что я чудом спаслась от убийц, которые придушили Боккаччо аккурат после моего ухода и вполне могут питать надежды придушить и меня, например.
Нарисовать в уме картину ужаса и испугаться мне не дал очередной телефонный звонок.
— Привет, это Илья.
Я поперхнулась собственным сердцем.
— Я все-таки не внял твоим предостережениям и решил позвонить.
— У-ух… — я все еще пыталась проглотить сердце, отчаянно бившееся у меня в горле.
— И даже пойду дальше, попробовав пригласить тебя на ужин.
— Ну…
— Это значит да?
— А-а…
— А это, верно, означает, что сегодня ты придешь в ресторан «Амадей» в восемь вечера? Я заказал столик.
— Нм-м…
— Весьма красноречиво, — похоже, он рассмеялся. — Так я жду.
Я еще долго пыталась выдавить из себя хоть что-нибудь членораздельное, несмотря на короткие гудки, зудящие у меня в ухе.
Положив трубку, я только успела вздохнуть, как телефон зазвонил снова. Я почувствовала себя тем дурацким абонентом из сказки Чуковского, которому звонили то газели, то крокодилы.
— Алло!
— Простите за назойливость, но это Свиридов. Николай Павлович.
— С Петровки?
— Так точно. Видите ли… мне передали ваше дело…
— Мое дело? Позвольте, неужели на меня завели дело?
— Простите, я не так выразился. Дело, по которому вы проходите свидетелем. Дело об убийстве гражданина Италии господина Боккаччо.
— А… Слава богу.
— В каком смысле?
До чего же эти следователи любят цепляться к словам. Хлебом не корми, дай акцентировать внимание на случайном междометии.
— В смысле, что свидетелем, а не жертвой.
