Следствие продолжается.
Затем Трабшо открыл страницу некрологов. На ней, заметил он тут же, имелось длинное посмертное восхваление самого Фарджиона, но ничего о куда менее знаменитой Пэтси Шлютс. Собственно, ее имя было упомянуто только один раз — да и то в некрологе Фарджиона — как актрисы, которая была выбрана играть главную женскую роль в будущем фильме продюсера (как автор некролога тоже упорно его называл) «Если меня найдут мертвой», с участием также Гарета Найта, Патрисии Рок, Мэри Клер, Реймонда Ловелла, Феликса Эймлера и («наконец-то», — пробормотал Трабшо) Коры Резерфорд.
Он отложил газету и принялся обдумывать прочитанное. Сгореть заживо! Какой жуткий конец! Приравнивает тебя к Жанне д’Арк и… как бишь звали итальянского ученого, приговоренного к смерти за ересь?.. Джордано?.. Джордано?.. Джордано Бруно! Мы все внутренне содрогаемся при мысли, как этих мучеников привязывали к столбу, как вокруг их босых ног наваливались вязанки хвороста, как поджигались, и сколько проходило минут, прежде чем их душил дым. И ведь самый факт задыхания в дыму не означает, будто они не успели ощутить, как пламя начинает всползать по их ногам? Ах, об этом нестерпимо думать!
И все же в конце-то концов и Жанна д’Арк, и Джордано Бруно мертвы уже давным-давно, столетиями мертвы — призраки, принадлежащие смутному непознаваемому прошлому, и дожили они до настоящего времени — если дожили! — лишь затхлыми иллюстрациями в школьных учебниках истории. А как насчет всех тех обычных людей, безымянных, как бишь их там, кто имел несчастье оказаться запертым внутри горящего здания? Разумеется, не Аластер Фарджион, кто, бесспорно не был как-его-бишь-тамом, и по всем отзывам меньше всего мог считаться обычным. Нет, подумайте о честных, простых, работящих трудягах Ист-Энда, например, которых бомбы сбрасывали с кроватей в дни блица и кого постигла — во всяком случае, многих из них — судьба столь же жуткая, как Жанну д’Арк и Джордано Бруно, исключая то, что их имена никогда не будут славиться в веках — скудная компенсация, пожалуй, за такие невообразимые муки, но все-таки своего рода компенсация. Да, это заставляет призадуматься…
А еще он призадумался о новости, несколько неожиданной новости, что расследование поручено инспектору Томасу Колверту из Ричмондской уголовной полиции. Ну-ну-ну! Молокосос Том Колверт теперь инспектор. И в Ричмонде — завидный пост, если он не ошибается. Он знавал Тома, когда тот был постовым где-то, помнится в Бермондси. Такой белобрысый и приветливый бобби, который всем нравился. У него всегда была при себе пачка питательных галет для неимущих ребятишек, он всегда приветствовал завсегдатаев «Коня и грума» бодрым «доброго всем вечера!», никогда не опускал слишком тяжелую руку на плечо какой-нибудь оборванной старушонки, которая хлебнула лишнего… А теперь он инспектор, скажите на милость!
Затем его мысли обратились к Коре Резерфорд. Странно повстречать ее через столько лет — причем лет, не мог он не подумать, которые наложили свою печать на ее некогда безупречный фасад. Конечно, она все еще была олицетворением лоска и уверенности в себе, все еще окруженной той сияющей аурой небесности и недосягаемости, которая вопреки всякой вероятности — театральной и, как бы ее назвать? киношной? — каким-то образом более или менее сохраняется и в их маразматичности, она же анекдотичность, согласно бородатому каламбуру. Однако не было сомнения, что в какой-то мере она утратила ту искрящуюся былую живость, то могучее сочетание сбалансированных манер кинозвезды с капризностью избалованного ребенка, которое десять лет тому назад накладывало особую печать на ее личность. И тот факт, что ее поставили последней в списке тех, кому предстояло играть в новой картине Фарджиона, вкупе с не менее значимым фактом, что, едва поняв, что картина эта сниматься не будет, она так мгновенно и неразумно потеряла контроль над собой — да еще в шикарнейшем лондонском ресторане! — только подтверждал, что теперь она далеко не так уверена в своем — как это? магнетизме? — чем при первом их знакомстве. Разумеется, грустно, нет, очень грустно. Но в конце-то концов, сколько, собственно, ей лет? Пятьдесят? Шестьдесят?
Трабшо припомнил, как Эви призналась, когда он допрашивал ее в ффолкс-Мэноре, что они с Корой давным-давно делили крохотную квартирку в Блумсбери, когда обе только-только оставили позади подростковый возраст и… нет-нет, постарайся забыть, что еще она ненароком выдала об их совместном житье! Во всяком случае, из этого явно следовало, что актриса и романистка примерно ровесницы, а последняя, как он знал, отнюдь не была весенним цветком. И даже не летним цветком. Осень, сказал он себе, осень — вот какое ее время года, притом поздняя осень. Бедная женщина, подумал он и искренне посочувствовал беде Коры. Жизнь актрисы, миновавшей пору расцвета, отнюдь не выглядела синекурой.
А сама Эвадна Маунт? Большая оригиналка. Если бы его спросили, Трабшо стопроцентно ответил бы, что за десять лет после их первой встречи он ни разу про нее и не вспомнил. Даже когда читал ее романы (и он подскочил от изумления при мысли, что к этому времени он прочел все двадцать восемь и даже побеспокоился посмотреть не сходящую со сцены постановку ее пьесы «Каникулярный капкан», где убийцей, к его наивному удивлению и скрытой обиде, оказался детектив), они настолько его увлекали, что ему даже не приходило в голову связывать их качества со знакомой женщиной — вот так мать, наблюдая, как растут ее дети, скоро забывает, что эти автономные и все более независимые маленькие существа одно время были обитателями ее чрева.
Да, он был поклонником творчества Эвадны Маунт и ни в коей мере не стыдился признаться в этом. И все же он, пожалуй, ни разу в кругу своих знакомых не упомянул о своем увлечении ее «Ищи убийцу!», а и упомяни, так совсем не в его духе было бы похвастать знакомством с их авторшей.
Однако по воле случая она вновь вошла в его жизнь — или, вернее, он вошел в ее жизнь — бац-бац: будто налетев на фонарный столб. И вот уже менее суток спустя он здесь размышляет о ней и Коре Резерфорд, и Аластере Фарджионе, и Пэтси Шлютс, и о молодом Томе Колверте, и вообще. Люби ее или терпеть не моги, но какой бы нестерпимой она часто ни бывала, вокруг Эвадны Маунт что-то обязательно да происходило.
В том-то и суть. Вокруг него не только особенного, но и вообще ничего не происходило. После лет и лет служения Закону, лет и лет всеобщего уважения как к одному из ценимейших людей Ярда, он теперь что — старый хрыч? Да, старый хрыч. Старый хрен?
Ему принадлежит уютная комфортабельная половина двухквартирного дома в Голдерс-грин, где он ведет уютную, комфортабельную, одноквартирную жизнь. У него милый огородик, где он выращивает собственный лук-порей, и редис, и морковь. У него есть непрерывно сужающийся круг друзей прошлых лет, и он встречается с ними за приятельской кружкой в местной пивной. А иногда — в эти дни более чем изредка — встречается в Городе перекусить с двумя-тремя приятелями по Ярду.
Когда он перекусывал с бывшими коллегами его собственного поколения, это был истинный праздник. Он наслаждался. Обмениваясь с ними воспоминаниями об удивительно, парадоксально невинных преступниках, с которыми им всем приходилось время от времени иметь дело на протяжении долгих лет, преступниках, к которым в силу однообразной и даже утешительной рутины ареста, обвинения, суда, приговора, освобождения и нового ареста они все проникались теплым чувством.
Но не так уж часто, а вернее, изредка, его приглашал позавтракать в Городе кто-нибудь из более молодых, чьим ментором он был — или, во всяком случае, льстил себя мыслью, что был, — и это оборачивалось сущим испытанием.
И не просто из-за гнетущего ощущения, возникавшего у него, как бы хорошо они, казалось, ни были расположены к нему, что в сравнении с их методами его поколение почти комически устарело и что, не только не продвинув науку криминологии вперед, как он втайне гордился, на самом деле он и его ровесники отбросили ее назад на парочку десятилетий. Главным было то, что все они, видимо, были заняты увлекательнейшими делами, о которых достаточно было просто услышать, чтобы буквально начать сглатывать слюнки.
Он ощущал себя старым, ненужным, задвинутым в пыльный угол. Если он высказывал предположение, как, возможно, следует поступить на таком-то этапе текущего расследования, они достаточно любезно давали ему выговориться, а затем попросту продолжали рассказ с того места, на котором остановились, будто он вообще рта не раскрывал. И наоборот, если он указывал на поразительное сходство между данным делом и тем, в котором участвовал сам несколько лет назад, они покачивали головами с плохо скрытой улыбкой, будто ответить ему значило бы просто погладить его по шерстке, а в заключение неизменно говорили: «Знаете, мистер Трабшо, с вашей поры все сильно изменилось».
